Александр Зорин Ангел-чернорабочий Москва Издательская группа "Прогресс"-"Культура" 1993 ББК 84Р7 3-86 Редактор Кессиди О.Н. 192 с. с илл. ISBN 5-01-003941-9

Не было рядом с ним ни Епифания Премудрого, ни даже Эккермана... Но, может быть, мы, многочисленные свидетели его жизни, по клочкам соберем то, что уже стало историей — еще одной кровавой страницей в истории нашей Церкви.

Эти записи я вел от случая к случаю — в течение шестнадцати лет, — с тех пор как стал прихожанином Сретенского храма в Новой Деревне, где служил отец Александр. Желание записывать вытесняли разные обстоятельства, которыми всегда можно оправдаться. И все же кое-что осталось в записных книжках: его советы на исповедях, драгоценные мысли в беглом разговоре, конспекты проповедей, когда ввиду опасности их редко писали на магнитофон. Наконец, просто впечатления после целого дня, проведенного с ним в храме, на требах (часто кого-нибудь из нас брал с собой), на молитвенном собрании, потом в электричке по дороге к дому.

Отец Александр в кругу друзей (Александр Зорин на снимке слева)

Он не был склонен много рассказывать о себе. И тем не менее несколько встреч отвел именно для этого. Магнитофоном я не пользовался, что-то помечал в блокноте, а вечером или на следующий день расшифровывал свои заметки. Удивительно — как точно запоминалась его речь... Хотя, конечно же, не буквально. И там, где он говорит от своего имени, надо все-таки делать поправку на возможный «дефект» воспроизведения.

В летние месяцы я жил в Семхозе, на той же станции, где и отец Александр, что давало возможность видеться с ним немного чаще, чем в храме.

Его гибель сродни тектоническому сдвигу. Она сместила пласты в сознании людей — и знавших его, и не знавших. — а во мне отозвалась лавиной стихотворений, которые здесь разбросаны по всему тексту.

Сведения о его жизни я не выстраивал в линейной последовательности — это задача будущих биографов. Сейчас важно донести до мира все, что мы знаем об отце Александре, важно дать представление о его личности. И кажется, следует торопиться...

***

Толки о дороговизне,
О черных буднях бедлама.
Выдрано Древо жизни.
Голо зияет яма.

О стачке, о вечной отсрочке
ораторы упорно спорят.
Мутные ручеечки
скоро ее всклянь наполнят.

Выдрано Древо жизни —
чтобы учредить отстойник.
Пусто в моей отчизне.
Эх! Соловей-разбойник!!!

Каждый... Да, да, виноваты
все... Но и есть же Ирод,
отдавший приказ... Солдаты,
долг исполняя, вырвут всегда!

Крепче зубы стисни,
кто от него питался.
Выдрано Древо жизни.
Но ведь Христос остался.

1976 год

Едем с отцом Александром из Пушкино в Москву. На платформе долго ждем поезда. Я делюсь своими впечатлениями о Сальвадоре Дали, самый полный альбом которого недавно мне посчастливилось увидеть. Отец А. не останавливает фонтана моих впечатлений, а в конце суммирует: «Ужас Дали мистического характера. Он — не отвратителен, не прекрасен. Он — факт иного измерения действительности. Измерения, которое не лежит в русле наших отношений с Богом. Мне лично Дали нравится. Не просто красота, и не просто ужасная красота, но еще и новая, необъяснимая реальность». И далее он заговорил о том, что одичание современных художников произошло не так давно, уже в новое время. Их упоение формой — следствие духовной беспочвенности. Все художники древности мыслили одухотворенно и воплощали идею боговдохновенную. Везде присутствовал реальный образ Творца.

Я подумал, что в пейзажах Рериха он тоже есть. А в тех, в которых нет, он дополняется воображением, потому что все его пейзажи — единый цикл и грани одного кристалла, отражающего идею боговдохновенную. Изобразительное искусство, не прикладное, должно быть — пусть тончайше и неуследимо — связано с сюжетом. - Хотя бы, как у Рериха, спорадически.

Марк Шагал выполнил витражи для университетского храма. Но правоверные христиане забросали их кирпичами. Многое погибло.

Кто-то спросил отца Александра об оккультизме. Он ответил, что сила, разумеется, у людей есть наводить порчу, заговаривать кровь и различные болезни, но вокруг этого нарастает жуткий ком суеверной чепухи и выдумки. Трудно отделить.

И рассказал, что в Иркутске, где он учился в 50-е годы, в центре города, было кладбище — старинное, богатое, с памятниками. Кладбище упразднили, разбили на этом месте ЦПКиО. Отдыхающие гуляли и спотыкались о холмики, потому что все срыть невозможно.

Однажды по городу разнесся слух, что в одном доме летают вещи. Хозяева в страхе объявили об этом, и к ним приезжала из Москвы какая-то научная комиссия. Горожане, созерцая это зрелище, повалили забор вокруг дома. Любопытных были толпы. По дому летали стулья, книги, патефон и т.п. Хозяева не вынесли — съехали. Дом заколотили, а в газете поместили заметку, что вещи якобы подбрасывала и ловко пускала по воздуху сестра хозяйки, И патефон, кружащийся в воздухе, в том числе...

Хозяин дома, когда крушили кладбище, уволок с него могильные плиты и памятники под фундамент. Кирпич — где достать, да когда еще повезет, — а здесь готовый фундамент. Таким образом, дом, где происходили напугавшие всех явления, стоял на могильных плитах. Если как-то объяснять эти явления, то, видимо, два обстоятельства — могильные плиты и летающие предметы — имеют отношение друг к другу.

Отец А. отмечает, что парапсихолог Васильев в своей изданной книге пишет о степени научной достоверности фактов, когда смерть какого-то человека ощущалась двумя людьми, находящимися в разных и весьма отдаленных местах. Известен случай с Фомой Аквинским — хрестоматийный пример.

Сам отец А. видел однажды призрак. Он имел человеческий образ. И звук — потрескивание, как будто снимают синтетическую рубашку или кошку гладят. Ощущение потрясающей гадливости. «Напугать меня трудно, — говорит отец А., — но здесь... как если бы за воротник таракан заполз».

Мне в очередной раз вернули книгу из издательства с отрицательной рецензией. Основные аргументы: очернительство, «смакование негативных сторон нашей действительности», «копание в грязном белье» и т.д. Я, разумеется, все свои обиды и сомнения — к отцу А., на исповедь, «Может быть, издание книги — мирской соблазн? Не тщеславие ли мною движет?» — спрашивал я его. Он отвечал примерно следующее; «Вы же не для себя пишете. Резонанс нужен поэту. Нужно взглянуть на себя со стороны. Книгой. Рукопись читают избранные — доброжелатели, посвященные — узкий крут. А у книги круг шире. Больше проб на прочность, излом, изгиб — как хотите — вашего творчества». И тогда же на исповеди: «Современный биолог сказал, что ад легче изобразить, чем рай, потому что в аду живем. Краски под рукой. И это верно... Краски под рукой. А когда выше поднимаешься, вот тогда-то слов и не хватает. Неоткуда взять, потому что живем не там».

Но куда же деваться, думал я, возвращаясь домой, как быть? Конечно, идти ввысь и по мере восхождения писать теми красками, теми цветами, которые есть на той высоте. Быть верным любой высоте и писать только ее красками — это и значит быть предельно искренним. Но не забывать о восхождении. Это — главное, это — основа творчества.

Подолгу живя в Прибалтике (в Эстонии и Латвии), я возвращался в Новую Деревню «хлебнуть чистого воздуха», делился противоречивыми впечатлениями. Отец А., конечно, многое прояснял.

— В стране может быть высокая бытовая культура, — говорил он, — сервис и т.д., а духовная оставаться на периферии.

Культура в широком, обобщающем смысле — это поток, русло которого по каким-то странам проходит, а какие-то не затрагивает. Путь потока неуследим.

— Не зависит ли это от численности нации? — спросил я.

— Бывают численно великие нации, а не самобытные, — ответил он. — Древние татары, например. Или турки. Татары заимствовали культуру и религиозные культы всюду, где они проходили. Турки чуть не всю Европу заняли, а своей культуры, самобытной, не было...

— Так, значит, путь не проследишь, не предскажешь?

— Да, видимо, он прокладывается по непонятным нам законам...

Он говорил об интуиции — ученого или художника. «Скульптор Герасимов, антрополог. Он воссоздавал образы по наитию, хотя и научно обоснованно. Однако если его портреты известных лиц были фотографически точны, то портреты, которые воссоздают его ученики, только приблизительны по схожести. Хотя ученики пользуются теми же методами, научно обоснованными».

Отец Александр говорит, что каждому из нас нужен панцирь. Волевое усилие, каждодневная молитва. Слово Божие поможет обрести нам защиту в мире. Я продолжил его мысль в направлении, в котором после крещения двигался еще по инерции. «Вся жизнь уйдет на то, — думал я, — чтобы отковать самому себе панцирь. Откуешь, примеришь, а он окажется деревянным. Деревянный бушлат, как говорили зеки...»

«Я уверен, что ни один храм не был закрыт без воли Божией. Церковь всегда отнималась у недостойных. Атеизм — продукт нашего недостоинства. Нужно бороться не с атеизмом в первую очередь, а с лжехристианством внутри каждого из нас». Это не буквальные его слова, хотя смысл точен.

На исповеди: «Грехи, как невидимые микробы, поедают целые народы».

«Чувственность — огонь. Но огонь должен быть лампой или свечой».

«В воде можно утонуть, а можно утолить жажду ».

«Древняя икона отошла в историю не потому, что ее язык устарел, а потому, что все течет, все меняется...»

Он говорит, что современной иконографии нет. Наши копиисты воспроизводят традиционный стиль, канонический образ и т.д. Это, конечно, необходимо сегодня при отсутствии современного стиля. Но это — не оригинальное творчество.

К первой исповеди я готовился тщательно. Исписал чуть ли не целую ученическую тетрадь, но с собой в храм ее не взял. Батюшка слушал меня терпеливо, хотя сзади, как всегда, поджимала очередь исповедников. После каждой исповеди в те начальные годы я отходил от него, как заново рожденный, летел как на крыльях. «Ну как ваши дела?» — был его первый вопрос. Он знал дела каждого, помнил в мельчайших подробностях и включался тотчас, когда подходила твоя очередь. Первое, что ты видел, — это его улыбка и широко раскрытые глаза. Он смотрел на тебя, как на нового человека, всегда с интересом. Это был взгляд ребенка — восхищенный и ожидающий откровения. Невозможно было что-либо утаить. Не потому, что он читал твои мысли (не такие уж они сложные!), а потому, что невозможно на фоне чистого экрана оставаться незаметным черным пятном. А чистота эта — детскость и мудрость — находилась рядом. Она не исчезла и сегодня, когда его уже нет в живых. И если раньше мы чувствовали ее взыскующую правду на исповедях или в личном общении, то теперь она — повсюдна, принимая наши поступки и мысли на свой экран.

Духовные дети отца Алексея Мечёва вспоминают: каждому казалось, что батюшка любит его больше всех остальных. То же самое переживали и мы. Исповедь — особое состояние близости, та благодатная атмосфера таинства, которую нельзя разделить ни с кем. Но поделиться советами духовника можно.

На той первой исповеди он говорил, что в человеческом организме есть мужские и женские гормоны. Эйфорическую любовь вызывают гормоны женские. Мужская любовь — жертвенна: брать на руки, защищать, отвечать за человека. Брать его на себя.

«Нужно беречь верность Богу. Живем-то в основном на периферии Духа. Соблюдая верность,. мы перемещаемся к центру. Верность — точное понятие в общении с Богом».

«Вера — это путь, на котором спотыкаешься, испытываешь духовное очерствление. Мгновенное озарение, благодать даны вам сейчас как аванс. Дальше пойдет настоящая черная работа».

«Зло материализуется. Как выхлопные газы, - скапливается в атмосфере».
 

16 августа 1979 года

Вчера позвонил отцу Александру, как было условлено о том несколько дней назад. Подошел кто-то из домашних, а потом он. Взял трубку и обратился сразу по имени, как будто у него в кабинете видеотелефон. Договорились встретиться утром на платформе и вместе ехать в храм — завтра его дежурный день, требы.

Я сидел на лавочке, перечитывая свои заметки о Пастернаке (предстояла лекция). Утро, платформа почти пустая, слышу шаги, твердые и неторопливые, поднимаю голову — отец Александр. Серый костюм, желтый портфель, протягивает руку.

В поезде к «моему» Пастернаку батюшка добавил несколько важных штрихов. Пастернак в юности был дружен с Дурылиным, человеком ярким и талантливым, но эклектичным, поверхностно религиозным, как многие в то время. В сталинские же годы его, священника, посадили. В ссылке он женился и, вернувшись, уже не служил.

«Положение Церкви после 1 7-го года неоднозначно. Советский период вмещает в себя: полемику с атеизмом, пробуждение духовного сознания, дифференциацию духовного сознания. Уже прошли самые разные направления».

На исповеди: «Не давать овладеть собой первой реакции, не всегда справедливой. Управлять маской лица». В ответ на мое «патологическая рассеянность на молитве» — он: «К молитве надо ПРОРУБАТЬСЯ!»

Июнь 1983 года

Семхоз. Мы с отцом Александром работали в саду. Кажется, пололи грядки. Во время такой механической работы в саду он, как правило, не расставался с транзистором. Не раз я заставал его с лопатой, которой он довольно ловко орудовал, а рядом на травке — транзистор. Сейчас рядом я, и ему приходится не слушать, а говорить.

«Андрей Боголюбский убит за свой строптивый нрав. Был гордецом и деспотом. Скульптор антрополог Герасимов, воссоздавший портрет князя, установил, что у него был поврежден позвоночник при жизни. Портрет: скуластое, с раскосыми глазами лицо — половецкая кровь. Позвоночник, неправильно сросшийся, вскинул голову. Князь так и ходил со вскинутой головой. Что было, возможно, и причиной, и следствием его гордыни. Канонизирован...

Царевич Дмитрий, сын Ивана Грозного. Эпилептик. Не раз, забавляясь маленькой железной палицей, забивал насмерть кур и гусей. Он со сверстниками играл в тычки, в ножички. В припадке, зажав нож в кулаке, упал, забился, махнул себя по горлу, задел сонную артерию. Все видели. Выбежавшая царица и слуги самосудом убили 15 человек — мамок, нянек и т.д. Учинили допрос. И дети, и взрослые дали одинаковые показания — несчастный случай, самоубийство. Борису Годунову не было нужды мифологизировать этот случай. Понадобилось Лжедмитриям.

За что этот больной и свирепый младенец причислен к святости?..

Геннадий Новгородский. Книжник, создатель так называемой геннадиевской Библии. «Журнал Московской патриархии» (ЖМП) помещает о нем статью в двух номерах с иконами. Настаивал ввести инквизицию в России. Канонизирован...

А Нил Сорский — нет. Как он попал в святцы — непонятно. Возможно, какой-нибудь вольнодумец его вписал втихую…

Народное почитание — сомнительно. Народ чтит Илью Пророка как Бога, прикрываясь христианским праздником».

«Затворники — путь наименьшего сопротивления, Легче уйти от мира, чем остаться в нем, преобразуя его косность. И свою притом...

Западная Церковь провела вивисекцию среди своих святых. Отчислила тех, кто почитался стихийно и не оставил по себе правдоподобных свидетельств.

Восточная же Церковь никак не решится на это. Хотя здесь нужна не вивисекция, а решительная ампутация. Это начальный и значительный путь в христианском самосознании. Есть, разумеется, бесспорные примеры, среди которых Серафим Саровский, Сергий Радонежский. Они были на виду и почитались при жизни».

В тот день я возвращался в Москву; корявыми, прыгающими буквами поспешил записать уже в электричке то, о чем он говорил. Путь долгий — было время подумать...

Действительно, кому молятся многие верующие, призывая на помощь своих патронов? Тому, кто не стоит рядом с Богом, не удостоен Его особой близости, ибо при жизни не был близок к Нему. За что же Он после смерти их приблизит? За их именами не стоит могучий нерассеянный Дух, способный прийти на помощь и допущенный просить помощи и заступничества у Бога.

Многие верующие молятся именам, если не сказать идолам, и молитва их безадресна и безответна. Обозначить круг святых — дело не только богословское или научное, а сугубо жизненное — ибо в жизни опираемся на пустоту.
 

Декабрь 1983 года

Умер Вадим Тарасов. Не удержался, выпил, а он был «вшитый», пить ему— смертельно опасно. Вносим гроб с телом в храм. Староста Кузьма Абрамович неторопливо, шаркая ногами (ему далеко за 80), идет за гробом. Спрашивает как о, чем-то обыкновенном и привычном:

  – Покойник не пахнет?

  – Не пахнет, — отвечаем.

  – Ну, тогда снимите крышечку, становьте ее вот сюда...

Отец А. знал Вадика чуть ли не со школьной скамьи. Из-под каких коряг только его не вытаскивал! В свое время приставил его опекать пожилую женщину. Брошенная сыном, она «прилепилась» к нашему приходу, точнее, к батюшке.

— Ой, — спохватывается он, — начинаешь рассказывать, хоть мемуары пиши. А мемуары писать нынче опасно. Жаль, что я не Достоевский, — такой материал пропадает... Так вот, Вадик за ней очень трогательно ухаживал. Я говорил Вадику: если снова запьешь, погибнешь. Так и случилось; получил деньги, зашел в пивнушку, а там облава. Весь шалман загребли, и его в том числе. А в милиции их, наверное, избили — сердце не выдержало: конец.

Вадим Тарасов был фотограф, и очень хороший. После смерти у его жены Татьяны оставался большой архив — негативы, редкие батюшкины снимки — фотографировал он отца А. довольно часто. Известен его портрет — улыбающийся, смеющийся батюшка. Серый костюм, Смоляные волосы, чуть тронутая сединой борода. Недавно я попросил у Тани негативы этих снимков. Вот что она мне рассказала: году в 84-м или 85-м ее, как и многих, таскали в Лефортово по делу Н. Однажды она пришла домой и поняла, что без нее приходили «гости». Заглянула на шкаф, где в отдельной коробке хранился архив с работами Вадима. Коробка была пуста... Итак, к досье отца А. в Госбезопасности прибавился солидный видеоматериал. И негатив того сияющего солнечного портрета. Я не удивлюсь, если увижу на прилавках, в широкой продаже, редкие снимки отца А. Эта организация не побрезгует таким заработком. Ведь продают же они анонимное «Письмо Александру Меню».

Ф. К-а отец Александр крестил, пестовал. А вышел из него Иуда. Идейный антисемит.

Такие метаморфозы случались с некоторыми его питомцами. Предательство возникало чаще всего на почве зависти. Если питомцы были явно талантливы и отец А. видел в них возможности к серьезному развитию, он помогал им безоглядно, знал, что времени нет, открывался до последних пределов, что давало повод для критики, казалось бы обоснованной, а на самом деле предвзятой.

Были, наверное, поводы обвинить отца в отступничестве от православных традиций. Например, пост. Воздержание в пище. Лида Муранова рассказывала, как они с отцом Александром работали над записью фонограмм к слайд-фильмам. Батюшка заезжал к ней на работу, в филиал Литературного музея, что находится на Ленинском проспекте. Здесь была хорошая аппаратура и приличные условия для записи. Лидочка готовила кофе, бутерброды, испросив сначала у батюшки дозволения — было время поста, — не грех ли кофий пить в Великий, кажется, пост? На что батюшка, махнув рукой, ответствовал с обезоруживающим юмором: «Ах, 70 лет постимся...»

Но эта его правдивая шутка говорит только о том, что к Лидочке он относился с доверием, не боясь ее смутить своим необычным отношением к посту, строгость которого прежде всего полагал в сфере нравственной, безусловной. И здесь он был неколебим. Кроме того, соблюдение поста назначал строго индивидуально; как врач, учитывая особенности личности каждого «пациента».

Отец Алексей Мечёв рекомендовал своим чадам не вводить в соблазн соседей по столу, есть, что подают, если в доме, куда они пришли, не соблюдают постов. При этом он ссылался на митрополита Филарета Дроздова, который так и поступал.

Разумеется, не все понимали такую вольность нашего батюшки. И те, в ком тлел уголек зависти, разжигались на этих примерах и в конце концов становились его врагами. Уберечься от их глаз было невозможно. Отца А. окружало огромное количество народа. Время на узнавание каждого было мизерным. Приходилось им доверять и уповать на Господа — как Он рассудит: будет новым человек союзником, помощником или недоброжелателем.

Однажды, когда случилось такое предательство — ушел из прихода А.Б., — отец А. воскликнул сокрушенно: «О, я вывел в жизнь столько чудовищ! Его уход — это нож в спину...»

Его уход не был внезапным. Я стал замечать что А.Б. не упускает случая скомпрометировать отца А. и даже больно поддеть. Исподволь внушал, что человек, которым все восхищаются, не может пребывать в смирении, не может не возгордиться. А.Б. был умен, хорошо образован, и батюшка прислушивался к его замечаниям по поводу своих книг. То ли к «Истокам», то ли к «У врат молчания» он написал целый трактат на нескольких страницах, и батюшка (по словам самого А.Б.) во многом с ним согласился. Эрудированный, покладистый, пунктуальный, он был помощником незаменимым. Но исключительное положение в приходе сломило его. Я всегда говорил, что близость к батюшке некоторых людей развращает. Однажды была встреча у меня дома. За столом, как обычно, в центре внимания отец А, Но здесь образовалось два центра. На противоположном конце стола вокруг А.Б. составилась группа из нескольких человек, А.Б. что-то громко и смешно рассказывал, привлекая всеобщее внимание, его соседи дружно реагировали на шутки, и голос отца А. терялся в этом гаме. Я подсел к нему, едва ли не разъяренный поведением веселой компании. А отец А. продолжал говорить, странно поглядывая в их сторону... В его взгляде не было укора, а только смущение и, наверное, уже зародившаяся догадка, что с А.Б. происходит неладное и это может привести к катастрофе. Его взгляд выражал и смущение, и тревогу...

Он «вывел в жизнь чудовищ»... Как это понимать? Он чувствовал ответственность и не снимал своей вины даже там, где отступничество оказывалось злонамеренным. Он считал, что в любом случае Мог подать повод к соблазну, ибо как человек, близкий к святости, объективно чувствовал свою «нечистоту».

Г.Д. работал, в храме алтарником и был не очень дисциплинирован. Попросту манкировал своими обязанностями. Постоянно опаздывал на службу, часто едва-едва поспевал к Литургии верных.

Отец А. носил ему книги — портфелями — учись! А он заводил романы с эйфорически настроенными прихожанками, писал про это туманные стишки и в буквальном смысле слова дремал на богослужении. Нередко в кресле, что стоит в алтаре, У нас ходила даже шутка, напоминающая армейскую: «Г.Д. спит, а служба идет». Батюшка все прощал, а новый настоятель — о. Стефан — выгнал его тотчас же, как только тот нарушил церковную дисциплину. О. Стефан был строг по части устава и, прикрываясь этим, очень скоро ожесточился против отца А, Г.Д. некоторое время «прокантовался» в московских приходах и был рукоположен — уж наверное, не без ходатайства отца А. — Хризостомом, в то время епископом Харьковским и Белгородским. Получил приход в Белгородской области и из одной крайности влетел в другую. Его душевная аморфность сменилась фанатическим уставничеством. Он служил обедню по три-четыре часа. Молебны, крестины панихиды — по всем правилам монастырской традиции. От прихожан, особенно молодых, требовал абсолютного послушания и разрыва с теми условиями жизни, которые, по его мнению, мешали их действительному и полному воцерковлению. В городе он появлялся в рясе, что, конечно, вызывало на улицах такое же смятение, как если бы он въезжал в город на слоне. Люди окаменевали при виде живого попа, да еще в рясе, да еще молодого, останавливался транспорт. Все смотрели на отважного батюшку: обличье священнослужителя большинству людей было известно разве что по карикатурам в «Крокодиле».

В один их таких публичных спектаклей Г.Д. встретил на улице свою прихожанку, которая, естественно, должна была подойти к нему под благословение, что она, накаченная его строгостью, и сделала. Белгород — городок небольшой, все знают друг друга, и вскоре эту прихожанку — молодую поэтессу — выставили из Союза писателей, куда уже почти приняли. Дело происходило в начале 80-х годов. Жизнь ее поломалась мгновенно, в итоге ей пришлось уехать из родного города.

Такое поведение ревностного молодого батюшки было, конечно же, непозволительным в условиях тотальной слежки и гонений на верующих. Такие крайности поведения, увы, плод расстроенной психики, характерный ее признак.

Отношение Г.Д. к отцу Александру резко изменилось. Этот новоиспеченный «апостол Православия» стал обличать батюшку и анафематствовать. Написал ему километровое письмо, из которого я — батюшка дал мне прочесть — запомнил основные положения.

1. Толкуете Св. Писание неверно, не используя опыт и наследие святых отцов.

2. Ваш приход утонул в безнравственности. Разрешаете противозачаточные средства.

3. Прихожане не строго соблюдают пост.

И вообще подрываете основы Православия — намеренно или по недомыслию. Таков тон этих вздорных филиппик.

Его брат, тоже священник, но не разделявший позиции Г.Д., привез это письмо отцу Александру и просил его ответить. Отец А. обещал ответить, но без богословских обоснований, кратко. Говорил об этом с улыбкой — с горькой улыбкой.

Вчера его вызывали в Лефортово на допрос. Приехали в Новую Деревню и отвезли на машине. Отец А, сумел передать Марии Витальевне конверт с бумажками и записной книжкой.

Допрашивал молоденький гебист, лет тридцати. Но за стеной, через микрофон, слушали другие. Отец А. знал это наверняка.

Относительно А.Б., которого арестовали весной, все вопросы отметал: не виделись очень давно.

«Впечатление, что дело А.Б. идет к концу, — говорит отец А., — но вся их кухня есть отражение политической ситуации в мире».

А.Б. рукоположил за границей католический епископ. При обстоятельствах очень путаных, в каковые отец А. не вникал, когда эти сведения до него доходили, А.Б. ушел из прихода, обратился в католичество, и отец А. имел право им не интересоваться. Поэтому его ответы гебешникам были искренни и во многом правдивы. На вопрос о рукоположении отец А. ответил вопросом; «Как он может быть католическим священником, если женат?» «Папа разрешил», — возражали подкованные в церковной юрисдикции гебисты.

— При удобном случае, — говорил отец А., — всегда выгодно воткнуть шпильку Римскому Папе. Инкриминировать ему вмешательство во внутренние дела... Но, между прочим, епископ, рукоположивший А.Б., не прояснил для себя всей ситуации. Другой епископ, побывавший в Москве, был против рукоположения.

О Льве Николаевиче Толстом отец А. не раз высказывался неожиданно строго. Вот и сейчас: «Удивляет глупость гениального художника. Он был человеком колоссальных знаний, а в сердце ничего не удержалось. Не понимал, не знал, что происходит. Отсюда метания».

На исповеди: «Бог, видя нашу слабость, шутя защищает нас».

Я понял смысл этой фразы много времени спустя. Отец Александр, наверное, имел в виду, что наши падения порой выглядят со стороны комично...

Я заметил, что мы не умеем слушать отца Александра. То и дело перебиваем, не даем ему договорить. Это, конечно, от робости и эфемерности нашей мысли, которую мы боимся упустить. Причем он читает наши мысли в самом зачатке. Только откроешь рот, он уже знает, что ты хочешь сказать, и, подхватывая, развивает твой замысел или мягко пресекает.
 

4 июня 1985 года. Семхоз

Эта запись начиналась словами, дважды подчеркнутыми: «Вечером у Лисянского». А дальше идет изложение мыслей отца Александра, которые, таким образом, я приписал Марку Лисянскому.

Лето 1985 года было тревожным. Приход здорово трясло. Обыски, допросы... в те дни в метро я встретил Мишу Г., нашего прихожанина, который не находил в себе смелости говорить без обиняков — да, да — нет, нет, — и чекисты сумели из него что-то вытянуть. (По принципу: сунь палец, всю руку откусим.) Заметив меня в метро и показав глазами на свободное место рядом, спросил: «Ты один? Хвоста нет? Не следят за тобой?» Я со дня на день ждал обыска, поэтому записи вел осторожно. То, что в изложении известного советского поэта могло сойти за оригинальные мысли исторического содержания, в устах опального священника было явной крамолой. (Марк Самойлович Лисянский, поэт, добрейший человек, жил на даче в Семхозе, и я его иногда навещал.) Итак, вечером у Лисянского.

Он говорил о несостоятельности русского монархизма в XX веке. «Царь — помазанник Божий. Он — центр — сдерживает центробежные силы. Но он центр для православных, а для инославных — мусульман, буддистов, католиков, протестантов и т.д. — кто он? К XX веку Россия стала великой державой, включающей Народы различных вероисповеданий и религий. Поэтому монарх уже не мог быть центром. Монархизм возможен на ранней стадии государственного развития. Англичане оставили его чисто декоративным атрибутом, испытывая уважение к традиции. В России уважения к традиции никогда не было. Если бы Россия оставалась в границах XIV — XV веков, она могла бы считаться православной и тогда царь (монарх) мог бы оставаться незыблемым центром. Но, завоевывая народы, монархия изнутри разрушала авторитет богопоставленной власти. В 1905 году разрушение достигло критической точки и царь уступил так называемому конституционному правлению. Развитие государства перешло в новую фазу».

Суммируя это, я для себя сделал вывод: 17-й год имеет фундаментальную причину, связанную с естественным (последовательным) развитием русской государственности. Монархия сама расшатывала свой авторитет руками раскольников, декабристов, народников, социалистов, революционеров. Революция — естественное следствие развития России, хотя и кровавое. Кровавое, как расплата за кровь завоеванных народов.

Об этом отец Александр заговорил, вспомнив монархические взгляды В.В. Шульгина, которые хорошо усвоил и развивает сегодня его крестник, наш прихожанин.

— Антисемитский душок, — сказал батюшка, — неотъемлем от монархизма, которому не на что опереться...

В эти дни мы строили стеллаж в нижней террасе его дома. Книги в кабинете заполонили все свободное пространство, стояли на полу штабелями, загромождали стол, нависали кренящимися торосами. Надо было спасать хозяина. Тем более, что он давно мечтал о большом стеллаже, куда мог бы эвакуировать второстепенную литературу, ненужную под рукой. Место определилось само собой — передняя нижняя терраса, в которой лет пять назад в летние месяцы жила Надежда Яковлевна Мандельштам. Сейчас терраса пустовала. Там висел большой фотопортрет Елены Семеновны, мамы отца Александра, и распятие.

Работа заняла у нас три дня. Благословенная радостная работа. Человек пять прихожан, способных обращаться с рубанком и забивать гвозди, счастливы были послужить тому, кто безотказно и пожизненно служил им.

Вечером батюшка вышел нас проводить, держа высоко свечу и прикрывая ее от ветра ладонью. Впереди Леня Василенко с большим рюкзаком (вместившим весь инструмент), я, ведя в поводу велосипед, Миша Юровицкий, Гриша Зобин. И позади всех — он, высоко поднимая свечу. Свет дотягивался до нас — можно было разглядеть доски под ногами, положенные прямо в грязь. Это место всегда топкое, сколько бы ни кидали сюда кирпичей и мостков. Трактор всякий раз вминал их в жижу. Тракторист жил в соседнем доме и подкатывал «ко крыльцу» на собственном транспорте — мостить его путь было бесполезно. Однако мостили, потому что иного пути не было.

Я оглянулся. Вид у батюшки вдохновенный. Сияли его глаза, борода. Лицо светилось, кажется, счастливое...

СВЕЧА

Он вышел проводить нас до калитки,
а проводил за лес . . .
Черным-черна
стояла ночь вплотную, как стена.
И на развернутом на звездном свитке
надмирные мерцали письмена.

Высвечивала его свеча
из тьмы — сараи, груду кирпича,
мостки, канаву, месиво дороги,
буксующей сквозь времена и сроки,
немыслимое на себе влача.

Он пошутил: а дальше вас направит
вон та звезда, идти за ней легко...
И в знак того, что вниз свечу не ставят,
над головою поднял высоко.

На исповеди: «Все начнется новое, когда внутри, в душе положитесь на волю Господа. Простор иной открывается, когда смиришь себя. Не мстить, не падать перед лицом подлости на уровень подлости»,
 

28 августа 1985 года

После службы мы с Марией Витальевной пошли на дачу, где она снимала террасу и небольшую комнатку. Дача находилась довольно далеко от храма. Условились, что туда же придет отец Александр, как только освободится.

Приготовили завтрак, я нарезал огурцы, помидоры. Мария Витальевна сварила кочанчик цветной капусты. Вчера кончился Успенский пост. Горячее она готовит ему один раз в сутки.

Еще при о. Стефане (прежнем настоятеле) батюшку стали исподволь отстранять от стола. Когда кухней ведала тетя Маруся, а старостой была Ольга, которая выделяла маленькую сумму на кормежку второго священника, отец Александр имел минимум пищи. А ему и надо минимум. Но вот «ушли» из старост Ольгу, оттеснили от хозяйства тетю Марусю, и отец А. остался без обеда. Иногда ему предлагали со стола о. Стефана, но чаще он довольствовался сухим пайком, который привозил с собой.

Мария Витальевна взяла на себя обязанности стряпухи. Однажды женщина, готовившая пищу настоятелю, спросила Марию Витальевну: «Есть у отца Александра что-нибудь на обед, а то у меня супу немного осталося?» Таким образом, о. Стефан полностью отделил отца Александра от питания, а новый настоятель Иван Клименко и не восстанавливал элементарной этики, при которой еще со времен апостолов заведено в Церкви: «Трудящийся достоин пропитания».

Груженная сумками Мария Витальевна (ей уже 82 года) приезжает из Москвы, и часто сначала в храм, а из храма на дачу... Эта женщина нянчила его еще в детстве...

Батюшка пришел, конечно, голодный — был час дня. Не дождавшись горячего, потянулся к помидорам и, ткнув два-три раза вилкой, встал на молитву; «Благослови, Господи, питие и ястие!..»

В этот день отец А. рассказывал об Иркутске, о школьных и студенческих годах. В Иркутске он познакомился со священником, который приехал из-за границы. Молодой человек, с детства не получивший религиозного воспитания (мать — светская женщина: шляпки, маникюр). В войну, через плен, попал за границу. Там его шатало и мотало по Европам, пока, наконец, не попал в Руссикум — духовную семинарию в Риме, которую он не закончил по каким-то причинам. Все его рассказы о Риме, о Ватикане сводились к внешнему, к ресторанной теме; где, что и как подают. По линии «голубизны» он скомпрометировал себя уже и там, а здесь попросту «отмотал срок». В нем выразился «представитель», некий образ разжиженного западного духовенства.

— Этот человек видел и слышал отца Сергия Булгакова! — сверкая глазами, говорил отец Александр.

Кроме анекдотов из духовной и светской жизни, он ничего не вынес оттуда. Например, что Кологривов, живя в Риме, купил однажды (и дорого при этом заплатил!) шапку-ушанку и ходил в ней осенне-зимний период. Это была дань ностальгии.

Молодой священник щеголял в широкополой шляпе, в модном плаще. Был он высок ростом, красив. В Россию вернулся в конце 40-х годов вместе с той волной священников, которых выманили из-за границы наши власти... Как известно, всех их рассовали по периферийным углам, где они испытали множество лишений. Этот оказался в Сибири.

Он был послан о. Александру промыслительно, что тогда же почувствовалось. Будучи иеромонахом, он служил по восточному обряду. В нем было заметно «понижение духовной температуры».

— К этому времени, — говорит отец Александр, — я достиг полноты в своем развитии, акмэ. Он был послан провиденциально. Рядом с ним я мог ощутить душноватую атмосферу, о которой уже отлично знал. В это время я штудировал историю папства (несколько изданий), историю инквизиции. В библиотеке Иркутского университета, где я занимался, в то время сохранились еще уникальные книги, чем я, конечно, пользовался.

Итак, Католичество повернулось к Александру не лучшей своей стороной, заставив трезво подумать о конфессиональных границах. Но и Православие открывало отнюдь не идиллическую панораму.

14 — 15-летним юношей он работал алтарником в церкви Иоанна Крестителя на Красной Пресне. Там служил оригинальный священник, Лицо Дон Кихота, худой и мрачный. Оживлялся, только когда примет водочки где-нибудь в алтарных кулисах. Чекушка и кусок колбасы всегда были при нем.

Или диакон — все лесковские персонажи, — который совершенно «соскучился». Он если не читал и не прислуживал, то, сидя на полу, считал деньги — огромные сотенные простыни. Разглаживая их, слюнил пальцы.

Был отец Павел (звали Паша) — рыжий детина, всегда сонный вид, совершенно не понимавший, что происходит в храме. Когда приходила его очередь исповедовать прихожан, он доставал книжечку Кришнамурти и читал по ней правила морали. «Паша, отдайте мне эту книжечку, зачем она вам?» — попросил его юноша-алтарник (который уже вовсю интересовался Востоком). «Что вы, что вы, — ответил Паша, — здесь все так просто написано!»

Однажды этот юноша читал поминальные записки, читал, видимо, быстрее принятого. Какая-то женщина обратилась к нему: «Вы что, кадровик?» Александр (а это был он) не мог понять вопроса, который подразумевал причастность к гражданской профессии. По ее мнению, так отчетливо и быстро могут справляться со своими обязанностями только вымуштрованные служащие-кадровики...

Отец Андрей Расторгуев был настоятелем Воскресенского храма в Сокольниках. По воскресеньям после вечерней службы он читал Евангелие по-русски и растолковывал его прихожанам.

«Помню, — вспоминает батюшка, — я задал ему вопрос относительно одного смущавшего меня эпизода. Иисус говорит апостолам: «Ибо истинно говорю вам: не успеете обойти городов Израилевых, как придет Сын Человеческий». Тогда это место казалось мне смутно изложенным. Христос, очевидно, имеет в виду кару Господню за неверность избранного народа — разрушение Иерусалима, разрушение Храма и окончательное рассеяние израильтян.

Отец Андрей совершенно неожиданно ответил, что слова Христа могли быть не поняты апостолами и, соответственно, неверно изложены. Такое мнение было явным вольнодумством тогда и теперь. Да, теперь, потому что контингент священников в массе посерел. Ведь не каждый священник и Библию сегодня имеет, с чем недавно вынужден был согласиться наш епископ...

Отец Андрей пытался собрать свой приход. Никто ему не препятствовал.

Объяснение Евангелия в храме имело место в нескольких московских приходах и не считалось религиозной пропагандой. Просто мало было священников, способных на это».

Я подумал, что отец Дмитрий Дудко, возродив эту традицию в начале 60-х годов, попал в диссидентский круг, а может быть, и сам его создавал. Чтение Евангелия с ответами на вопросы чисто политического содержания вызвало у властей соответствующую реакцию, и традиция эта стала криминальной.

«Отец Андрей служил новолетие 31 декабря, — продолжает батюшка. — Я был однажды. Ровно в полночь били колокола, красиво трезвонили. Открывался алтарь, и священник выходил к пастве. «С Новым годом!» — поздравлял он всех радостно.

Он был хорошим священником, но вкус, кажется, его иногда подводил. Храм Воскресения сложен из красного кирпича. Четкая кладка хорошо сочеталась с серебряными луковицами куполов и строгими простыми крестами. Храм задуман в духе модерна. И надо сказать, такое сочетание изящества и грубоватости — кирпичная кладка — делало храм своеобразным.

Отец Андрей заштукатурил кирпич, покрасил в синий и зеленый цвет, кресты заменил на ажурные. Получился купеческий вид».

С семьей Меня очень дружил отец Василий Серебрянников. Он был близким человеком в их доме. С ним можно было говорить на разные темы. Глубоко пессимистическое состояние души выдавало в нем надломленного, больного человека, подверженного депрессиям. Последние годы он служил в Филипповском переулке на Арбате.

Идеи деятельного монашества носились в воздухе уже в конце XIX века. Они есть у Достоевского (старец Зосима). В 20-е годы, во времена страшных гонений на Церковь, Свенцицкий издавал машинописный вариант подпольного журнала «Монастырь в миру», самиздат тех лет.
 

***

Блаженны нищие духом

Пожизненный отбываем
срок — нужда да туга.
Доходим, точней, доплываем
до т о г о берега.

Привычные к оплеухам
и лажам со всех сторон...
Ах, кабы нищие духом!
Нищий духом — силен!

Его никаким чернухам
и разрухам — не размолоть.
Воистину нищего духом
не оставляет Господь.

Он срока не отбывает,
с зоной, как все, знаком.
Он вечным себя считает
не узником — учеником.

– Будет голод в России? —
Незадолго до смерти спросили
отца. Ничуть не смущен,
— Будет, — ответил он.

Но Господь вам поможет... Недугам
и нуждам Он знает счет.
Поможет вам... Нищему духом
Он только и подает...

Сентябрь 1985 года

Уже в детстве многое определило интерес отца Александра к естественным наукам. Учась в Школе, он поступил в Общество охраны природы. Каждую неделю бывали экспедиции. В Воронежском заповеднике вел наблюдения за бобрами. И однажды делал доклад в университете, на Moxовой, в знаменитой аудитории, где в свое время выступали Владимир Соловьев, Мережковский.

В Воронежском заповеднике простор для наблюдений... «Загадочные существа — летучие мыши, — говорит батюшка. — Ночной образ жизни, кровососы, очень близкие по эволюционному ряду к человеку. Залезешь на дерево, накроешь дупло ладонью и вытягиваешь по одной».

Руководил экспедициями Смолин (о нем есть справка в словаре юного биолога). Юноши были разные. Брали с собой и выпивку... Любимый писатель этого времени — Бельше. «Эссе о животных». Кроме того, его книги: «Любовь к природе», «Дни творения». В школе тесной дружбы не было ни с кем. В основном — внешкольное общение. Взгляды формировались там. Например, в биологическом кружке к «идеям» Лысенко у всех было критическое отношение.

«В эти же годы я увлекался, — вспоминает отец Александр, — рисованием. Любимая техника моя была акварель и темпера. Занимался у художника-анималиста Ватагина. Он не просто лепил и рисовал животных. Он передавал их душу. Я и сейчас в массе рисунков отличу ватагинских зверей. В его работах явлен не просто стиль, хотя и это есть, но — ориентация на душевную ипостась.

Он видел в животных перевоплощенных людей. Это, конечно, чисто индуистские представления. Так или иначе, а душа в ватагинском животном чувствовалась. Впрочем, многие зоологи признают, что у зверей есть душа. Сам старик Дуров гипнотизировал животных. И таким способом добивался дрессировочного эффекта.

Очень меня занимали обезьяны. Больше половины наших проблем — обезьяньего происхождения. Известен случай с канистрами, создавший в обезьяньем стаде «революционную ситуацию». Маленький обезьяний заморыш вдруг наткнулся на две пустые канистры. Поднял их и ударил друг о дружку. Раздался шум. Ударил еще раз — понравилось. Ударил со всей силой, стадо притихло, замерло. Потом он угрожающе стучал этими железяками всякий раз, когда хотел заявить о своей воле и величии. Стадо признало его вождем, и он оставался им до тех пор, пока кому-то из администрации не наскучил шум и злосчастные пустые канистры не были выброшены. После этого никто не стал пугаться бывшего вождя и он опять превратился в заморыша».

В классе пятом мальчик уже хорошо понимал, что происходит. Родителей пугали его общественные и политические взгляды. Родители были люди лояльные. Отца перед войной арестовали за ошибку, допущенную в ведении документации, в сорок первом году он был сослан на Урал, где и работал инженером до окончания войны.

Учился Александр (дома его звали Аликом) посредственно. На школу смотрел как на казарму, окончанию — 1953 год — радовался, как избавлению.

В школе на уроках — читал. Проделал дырочку в крышке парты — и читал. Фаррара, например. Сидел, между прочим, не на последних партах, учитель вряд ли мог не заметить его отсутствующего присутствия, однако как бы не замечал. Учителя были, конечно, разные... Математик считал его безнадежным двоечником и любил выговаривать вслух: «Садись, Мень, ты — дурочкин...» В день смерти Сталина, утром, он пришел к своей знакомой, дочери критика Альтмана, за которой ухаживал. Она жила в Лаврушенском переулке. Открыли дверь чекисты с наганами. В доме проводился обыск по всей устрашающей форме. На звонок вышла дочь, и вместе с Александром, не задерживаясь и, главное, не будучи задержаны, они выскочили на улицу. Небывалый случай. Выпустить из квартиры, где идет обыск, кого-нибудь, да еще не задержать пришедшего в эту квартиру... Возможно, чекисты были потрясены событием, только-только объявленным по радио.

Юноша и девушка шли по траурному городу. Она плакала — не могла сдержать слез. Он пошутил: «Наверное, прохожие думают, что ты оплакиваешь смерть вождя». В шутке была ирония в адрес умершего, которую мало кто мог позволить себе в этот день. Кстати, отец девушки в этот день действительно плакал по поводу смерти, затмившей его арест. Он был убежденным сталинистом, таковым и остался, когда вышел через полгода. Непоколебимый коммунист 20-х годов.

На похороны Сталина пошел. Вспоминает: «Как же — мне нужно было все это видеть. И я видел, что люди в большинстве жили своим — говорили о своем, смеялись, были среди них и пьяные, и озабоченные, как всегда. Я прошел Трубную и где-то в переулке свернул в сторону и растворился в толпе. Было много конной милиции. Народ кричал на них — казаки!

В 15 лет я уже осмысленно видел перед собой цель, которую атеисты могли бы назвать «религиозной пропагандой». Знал весь курс духовной семинарии и академии. Но хотел получить настоящее образование. К тому же понимал, что семинария в то время была рассадником невежества.

Поступил в Пушной институт (тогда он назывался Пушно-меховой), что находится в Балашихе. Курс был интернациональным: 5 якутов, 4 калмыка, украинцы, русские, еврей — один. С третьего курса всех отправили в Иркутск. Там, напротив института, находилось епархиальное управление, где работал истопником. Под землей работал, а все же заметили. Меня тогда интересовали межконфессиональные проблемы. В Иркутске была сильная баптистская церковь. Я к ним ходил. В четверг, помню, специально молодежный день. Конечно, относился к ним с предубеждением, но видел — вот это Церковь, вот это жизнь! А в нашем храме архиерей один раз в месяц скажет проповедь, вроде политинформации; старушки, полумрак...

Студентами мы жили, конечно, голодно, но очень дружно. До сих пор встречаемся всем курсом, кто остался в живых... В прошлом году отмечали 25-летний юбилей окончания.

Но мне окончить не дали. Сдал госэкзамен, а к диплому не допустили. Две группы нашего курса решили в мою защиту объявить забастовку. Насилу уговорил их этого не делать. Ректор мне доверительно прошептал: «У нас есть верующие, но ты — уж ни в какие ворота не лезет!» И правда,  не терялся. На    лекциях «Кролиководство», «Организация труда» вовсю писал основную свою книгу «Как и чему учит Библия». Этот труд — первоатом всего последующего 6-томного цикла «В поисках Пути, Истины и Жизни». Основные идеи уже были здесь заложены. Зерна, из которых стали потом расти книги — одна за другой, начиная с «Сына Человеческого» и до «На пороге Нового Завета».

Была намечена там и средневековая эпоха. До которой, если основательно браться, еще нужно дожить, сами понимаете...

Книгу «Как и чему учит Библия» я сам иллюстрировал картинками из мировой живописи. Некоторые иллюстрации вошли в печатные книги, некоторые — даже в диафильмы. В 50-х годах, в эмбрионе, был явлен весь свод.

Когда началась «оттепель» после XX съезда, в букинистические понесли старые книги. В Москве «буки» были завалены Бердяевым. В Иркутске, на рынке, лежали все тома Владимира Соловьева, которые я и купил. Книг со мной в Иркутске было много. Мировую философию в основном проштудировал там, в тайге, на практике. < ... >

Провожая меня на вокзал, ребята тащили тринадцать чемоданов книг. Это была процессия гномов.

Я мог оттуда же, из Иркутска, загреметь в армию. Пришел в военкомат. Объяснил, что женат, что уже родилась дочь... Усталый военком, фронтовик, посмотрел на меня понимающе и — отпустил домой к семье. А ведь должен был вручить повестку «с вещами».

Изгнали меня из института 6 марта 1958 года, в этот день была свадьба у нашего друга по группе. А уже 1 июня 1958 года меня рукоположили в диаконы.

В Иркутске, как я сказал, жилось голодно. Жрать было нечего. Как-то нам выделили лицензию на отстрел одного оленя. Пошли в тайгу с карабинами, все как полагается. У меня 1-й снайперский по стрельбе. Разошлись в разные стороны. Снег глубокий, иду — восхищаюсь, щурюсь на солнце. Вдруг в десяти шагах — косуля. Справа от меня... Чуть боком... Ушки остренькие, ножки втыкает в пуховой снег — грациозная, палевая... Я про ружье забыл... Хотя греха, конечно, не было бы. Есть-то надо что-нибудь. Когда сошлись в круг, друзья были с добычей, а я про свою не сказал. Я, признаюсь, за свою жизнь не убил ни одного животного. Убил однажды – шмеля. Очень мучился.

Ко мне туда уже приезжала Наташа. Познакомились мы с ней в институте, но были на разных курсах. Она осталась в Москве, а туда приезжала уже как невеста. Бывало, мы с ней уходили на ночные свидания, а мой сосед по комнате Д. переписывал книги, которых у него не было. Которых тогда вообще была капля...

Мы учились на одном факультете и жили в Иркутске вместе с Глебом Якуниным. Однажды чуть не год нам пришлось жить с ним в ... свинарнике. Хозяйка, у которой мы снимали угол, женила сына, и угол отошел к молодым, а постояльцев не гнать же на улицу. Наскоро подновили свинарник, где ранее обитала съеденная на свадьбу свинья, и поселили нас. От института было довольно далеко. Вставали до света, или он чуть брезжил сверху в узенькое окошечко. Стояло, конечно, амбре, но куда деваться?

Глеб тогда был теософом, читал «Сверхсознание» Лодыженского. Это выяснилось уже на первом курсе, в Москве. А в Иркутске наше сближение закрепилось общностью быта.

В свое время я анонимно написал его биографию для «Вестника РСХД» (Русское студенческое христианское движение). На Западе вышла о нем книга с предисловием Краснова-Левитина, где есть неточности. Почему-то Левитин не воспользовался «моей» биографией, хотя она — исчерпывающая.

Иркутск дал мне картину абсолютной ясности того, что происходит в стране. Неподалеку находился лагерь. В колхозах не было ни одного коренного жителя — все ссыльные из России. Нет, был один, инвалид, приехавший в Сибирь во времена столыпинской реформы.

Обычаи сибирские сначала смущали, потом привык. Собираются на праздник, садятся за стол — перед каждым по граненому стакану. Наливают молча. Пьют. Опять наливают — молча. Опрокидывают. И здесь начинается — кто в лес, кто по дрова. Каждый говорит о своем.

— И вы тоже пили?

— Пил, а куда денешься.

— Не такой уж сибирский этот обычай. В ЦДЛ также пьют...

— Или, например, охотник придет, сядет, сначала расскажет о том о сем, о глубоком снеге, о завалах в лесу, а уж потом пригласит: «Пойдем, лежит там — олень или медведь».

Среди бурятов встречал очень умных людей. Чувствовалась порода. Помню одного ламу. Работал, кажется, сторожем. Тонкого склада человек. Между прочим, среди аборигенов многие вообще не слышали о протопопе Аввакуме...

Так вот, приехав в Москву и будучи рукоположен в диаконы, начал служить в Отрадном у отца Сергия Орлова, который слыл самым строгим уставщиком. Но он-то был еще сносным. Свирепствовала его сестра, ревновала к пастве.

О. Сергий поставил меня катехизатором. Тогда много крестилось взрослых людей — два-три человека каждое воскресенье. Передо мной стояла задача объяснить человеку с нулевыми знаниями, во что он крестится.

Храм с внешней стороны был разрисован библейскими и евангельскими картинками. Я и водил вокруг храма новообращаемых в течение 10 — 15 минут, а потом их крестили.

Жили мы втроем, я, жена и дочь, в маленькой комнатенке, холодной и мокрой. Зимой на стенах —  лед, летом — сырость. Платил о. Сергий 100  рублей (тогдашних 1000). На троих не густо. Да на свои деньги приходилось покупать дрова. Когда я хотел, будучи рукоположен, остаться в храме на больший   срок, о. Сергий сказал, сожалея: «Нет, на двух священников нам не хватит зарплаты». Это была — царство ему небесное (батюшка перекрестился. — А.З.) — ложь. Сам он получал 600 рублей, хотя жил один, без семьи, в большом  деревянном доме из 8 комнат. Где, кстати, живет сейчас о. Валериан. О. Валериан тогда работал инженером, я его знал, в юности ухаживал за его сестрой.

Антисемитских настроений в Церкви тогда не было в сегодняшних размерах.

Потом перевели меня в Алабино. Это старинное имение (точнее, руины), последние хозяева которого были князья Мещерские. С княгиней я дружил и много общался.

Однажды — это было после 1905 года — с проходящего мимо поезда убежали три бандита. Они пришли в имение, назвались политическими, сказали, что за ними гонятся, попросили их спрятать. Княгиня была либералка и бандитов спрятала, а через несколько дней они ушли. В 17-м году имение разорили, церкви снесли, дом разграбили — словом, разнесли по атомам дворянское гнездо. Осталась только колокольня с небольшой часовенкой, пристроенной, кстати, в конце прошлого века Мещерскими, и несколько колонн, между которыми колхозники стали складывать дрова, как между хорошо продуваемыми опорами.

Княгиню с княжной изгнали и хотели, кажется, казнить как эксплуататоров трудового народа. И вот в какой-то комиссии, перед которой предстали измученные женщины, оказался один из трех бандитов, спасенных когда-то «эксплуататоршей». Он ее узнал. И мать с дочерью оставили в имении, выделили им комнату под лестницей, где раньше жил их дворник.

Имение раньше принадлежало Юсупову. От него осталось много произведений итальянской живописи, скульптура. Да и новые хозяева, Мещерские, не скупились привозить из-за границы произведения искусства. Имение значилось в мировых каталогах с перечнем всех произведений. Среди которых, между прочим, находилась одна из мадонн Боттичелли. (Потом было доказано, что это не подлинный Боттичелли, а художник его школы.) Тем не менее иностранные купцы предлагали княгине за эту работу большие деньги. Но она не хотела расставаться с шедевром. Недавно газеты описали этот факт, подав его под патриотическим соусом.

Оставшуюся часовенку я расписал. Делал эскизы, лазал по лесам. Денег не было. Кое-как оформил одного художника — теперь он занимает видное положение. Он написал заалтарный образ Спасителя — Вознесение, первый вариант того, что сейчас в Новой Деревне. Тоже мой эскиз. Ремонт сделали всем миром.

Из разрушенного храма привезли капители, за одну ночь вмонтировали их в алтарную часть. Ну, это была детективная история. Она уже описана у Зои Афанасьевны Маслениковой.

В конце концов один из прихожан, алкаш, подвел нас и завалил дело со старинными капителями. Мне паяли разграбление архитектурных памятников. Началось следствие, за которое взялся генеральный прокурор Руденко, Только чудо спасло». < ... >

В Алабине далеко не все сразу наладилось. Никак не могли устроиться с жильем. Искали отдельный дом или полдома, но чтобы с отдельным входом. В деревне таких домов давно нет. Изба — одна большая горница, в лучшем случае есть закуток (кухонька) за перегородкой. Нужды в уединении, то есть в отдельной комнате, никто никогда не испытывал. Отдельные комнаты были только у помещиков. Это им нужно было книжки читать да романы писать. Так что пушкинское уединение в деревне сейчас немыслимо — дома такого нет в природе. В чем молодожены и убеждались, ища пристанище.

Наконец нашли. Небольшую клетуху, летнюю конечно. Но хозяйка никак не хотела ее уступить, чтобы отделать под зимнюю. Молодой батюшка обещал бесплатно утеплить эту часть дома, поставить печь, провести трубы и т.д. Насилу ее уговорили, и молодая чета с ребенком поселилась наконец в отдельном доме. После ремонта у них было — вспоминает Наталья Федоровна — две комнаты: кабинет и спаленка; кухонька и маленький тамбурочек.

Им здесь нравилось. Перед домом много свободного места, не засеянного, не засаженного ничем. Можно было не беспокоиться, что дети что-нибудь потопчут.

Летом уезжали в отпуск, дважды — на Селигер, где жили на острове. Там отец Александр научился плавать. Раньше он боялся воды. А друзья, тоже священники, решили его отучить от водобоязни простым и испытанным способом: окунули несколько раз на глубоком месте, пока он сам не поплыл. Но совсем хорошо он стал плавать на Черном море, в Новом Афоне, куда семья, уже с двумя детишками, поехала на отдых.

Поселковое начальство в Алабине относилось к отцу Александру хорошо. Рядом с церковью, как полагается, размещался колхозный клуб, к которому примыкал огромный пустырь. Батюшка попросил кусок земли на этом пустыре — для церковного туалета. И землю дали. При храме появился свой опрятный туалет, что немаловажно для культурного человека, каковым хочется считать всякого верующего.
 

Начало июня 1985 года. Семхоз

За окном в саду слышны детские голоса. Это Аля, внучка отца А., играет с соседскими детьми, по виду и поведению такими же беспризорными, как и подружки моих дочерей. Увы, среда в подавляющем большинстве — однородна.

— Дочка сказала: попаси, — разводит руками отец Александр. — А как за ней уследишь! Она же ее дочь! Я вчера всю округу обшарил, в лесу, на пруду — нигде нет. К вечеру нашел. Я, знаете, решил не готовить. Жена в отъезде. Нет сил и времени. Решил есть всухомятку.

Мы давно собирались с ним бегать. Да, совершать получасовые пробежки в те дни, когда он не ездит на службу — там бега хватает: в храме, на требах, с людьми он как белка в колесе. И хотя организм его был крепок, хвори все равно привязывались. Он встретил меня возгласом сожаления:

— Три дня мучает артрит. Нога. Боль как зубная. Ночью не дает спать. Спасаюсь только работой. Вот уже отпечатал часть словаря. Макет с фотографиями.

Я пытаюсь   ободрить:

— Бег — панацея от любой болезни. — Ну что ж, — соглашается он, — соблазн велик. К тому же я готовился к этому дню. Настроился. Рискнем. Я, к сожалению, забыл в Деревне тренировочные брюки. Но ничего, побежим в обычных.

Сейчас, за далью лет, так и вижу его, легко перемахивающего через канаву возле асфальтовой дорожки, с которой мы свернули возле трех дубов, да-да, тех самых, где теперь на февральском снегу лежат красные живые гвоздики... По лесу, по кочкам через валежины, огибая бочаги и разбуксованную глину на дороге.

Дыхание он взял сразу же верно, попал, как говорится, в свой ритм, а я его то и дело спрашивал: «Если больно, повернем назад...» «Нет-нет, — возражал он, — так хорошо, что и останавливаться не хочется». Бежит ровно, хотя заметно явное плоскостопие. Я стараюсь занять его разговорами, не дать говорить самому, а то быстро устанет. Новостей много. Георгий Борисович (ласковая персонификация   аббревиатуры   ГБ)   закинул   широкий бредень. Меня вызывали на секретариат Союза писателей. «Ты православный или католик? » — был задан мне первый вопрос. При обысках у многих прихожан находили фотографии Папы Иоанна Павла II в соседстве с фотографиями отца Александра. Это соседство очень интересовало следователей.

Совместных пробежек было у нас немного в то лето. Его довольно часто вызывали на допросы в Москву. Тоже своеобразный вид спорта... На одном из таких «ристалищ» его предупредили, что примут жесткие меры, если «религиозная пропаганда» коснется детских ушей. Собеседник, кажется, не стеснялся в выражениях, но в интерпретации отца А., смягченной добрым юмором, они не казались зловещими. Он щадил своих яростных оппонентов. Позже, на выступлениях перед большими аудиториями, из зала приходили иногда хамские записки. Он передавал их содержание и терпеливо отвечал на них, не замечая оскорблений.

После одного из допросов, на который его тогда увезли чуть ли не из храма — бывало и такое, — я написал стихи.
 

НА ДОПРОСЕ

Вы, Отче, одержимый Святым Духом*,
валяйте, проповедуйте старухам,
которым, отправляясь на тот свет,
полезно знать, что можно, а что нет
с собою брать... Но если мы заметим,
что вы протягиваете руки к детям,
предупреждаю, — правда, не шучу, —
своими же — вам бошку откручу.
––––––––
*Святой Дух с заглавной буквы — это, конечно, моя редакция. — A3.

Угрозы следователя сегодня уже устарели. Государство, кажется, начинает понимать, что детям необходимо религиозное воспитание. Вопрос в том, из чьих рук должны принимать дети начатки духовных знаний? И кто определит чистоту этих рук, каким способом? Ударом топора по голове?..
 

МОЛИТВА ДОЧЕРИ

Боженька, спасибо Тебе за это утро,
что оно такое хорошее
и солнечное, как будто
ромашками сплошь заросшее.
За птиц, за дерево под окном,
за наш дом...
Помоги, чтобы мы с Настей дружили,
чтобы мама, папа и бабушка
еще долго пожили
и было не страшно жить никому...
Чтоб отца Александра не посадили в тюрьму,
чтоб я не боялась залезать в холодную воду
и чтобы папе дали работу...

Храм в Новой Деревне посвящен встрече (Сретенью) человека с Богом. Он был перенесен Сюда в 20-х годах нашего столетия, в самый разгар антирелигиозной кампании. Повсюду храмы закрывали, рушили, ровняли с землей. А здесь вдруг открыли новый...

В то время, когда поэт Маяковский, сидя на Акуловой горе, что находится неподалеку, распивал чаи с самим Солнцем, Провидение определило людям место для иной встречи. Ее будут искать полвека спустя искалеченные, страждущие души. И именно здесь, на этом месте, встретит их мудрый, обаятельный, энергичный священник.

Жизнь прихода — настоятелем его поставили только в последний год — всегда была интенсивной и находилась под обстрелом государственных и церковных властей. Мы, прихожане, старались действовать незаметно. Но вряд ли что могло ускользнуть от всевидящего ока компетентных органов: они выстроили мощные редуты вокруг храма в Новой Деревне, вокруг прихожан отца Александра, вокруг его дома в Семхозе. И подвели все необходимые коммуникации. Его жизнь — от общественной до интимной — лежала перед ними, как доступный препарат под окуляром микроскопа.

Домашние молитвенные собрания, детские праздники, изучение Библии и Церковной истории, переводы книг и богослужебных текстов, подготовка к крещению и многое другое, чем жили и живут наши семьи, взлелеяно отцом Александром.

Он закладывал структуру прихода, полагаясь на «малые группы». У меня и сейчас рука дрогнула, когда я пишу об этом, потому что еще совсем недавно за ними охотились. И небезуспешно.

Отец А. никогда не вел дневников... Впрочем, нет, начинал, когда получил первый приход. Но понял, чем чревато такое начинание, и оставил его. «Отработанные» еженедельники сжигал, часто менял телефонные книжки, возможно, потому, что разбухали от телефонов мгновенно. Почерк имел ужасный, и всегда думалось, что скоропись его намеренно непонятна.
 

ВЕСТЬ

Стеной отгородитесь вы,
броней... избежите едва ли
психических волн, аномалий
флюидного поля Москвы.

В клубке оголенных проблем
любой — намагниченно-взвинчен.
Стал до осязанья привычен
шуршащий, свистящий Мальстрем.

Но есть же преграда ему!
Мир светлому дому сему...
Чуть брезжит окошко в тумане.
Уж за полночь. Христиане
расходятся по одному.

Как слушал апостола Рим,
теснившийся в инсулах, чтобы
спастись. Как святой Серафим
Российские плавил сугробы
и Спасу цветами кадил —
так верную весть Гавриил
приносит в высотки, в хрущобы.

Приносит и через порог,
и с музыкой сквозь потолок,
и с грохотом по водостокам.
Толкает чудесный челнок —
хитон еще новый не соткан.
Тот самый, что небо и землю
покроет сияющей сенью.

И хоть сатана побежден,
а все же в агонии страшен.
Не сдаст без сражения он
своих циклопических башен.

Здесь мирного не было дня.
Здесь гибнет и гибнет живое.
Здесь самое жало огня.
Здесь самое месиво боя.

Но весть, как стрела с тетивы,
слетает под блочные своды.
Чтоб встали сквозь камни, сквозь годы,
сквозь темное поле Москвы
ее оперённые всходы.

В.Е. незадолго до своего освобождения из лагеря переслал через кого-то батюшке письмо. Большое, на 20 страницах, датированное 8 ноября... А на очередном допросе отцу А. предложили с письмом — ксерокопией — ознакомиться: «Оно адресовано вам».

Оно адресовано нам, прихожанам Новой Деревни, и потому батюшка дал мне его прочитать.

Автор сначала, как формулу приличия, приносит свои покаяния и тут же переходит к «общим» ошибкам, общим его и его духовника. Осуждает «малые группы», «антисоветизм». Называет приход «нелегальной организацией» и «подпольной церковью». Все эти «плямбы» он вешал на «мы» — на себя и на адресата. Рассуждает об антиномии Духа и материи, антиномии Церкви и государства, социализме 80-х годов. Анализирует наше отношение к социализму... Словом, демагогическая инспирированная чепуха. Инспирированная собственной трусостью. В конце призыв: наложите на свою АНТИ- (всякого рода) деятельность мораторий. В противном случае — идут угрозы-предупреждения.

Один из пунктов письма — попытка осмысления марксизма как передовой системы взглядов современного «рабочего» интеллекта. Системы прогрессивной и жизнетворной. Марксизм-де, усваиваясь странами «третьего мира», оздоровляет политическую атмосферу и завоевывает пространство. У нас была неверная ориентация на размножение литературы, Библий, катехизацию, связь с иностранцами и т.д. Это все ослабляет внутреннюю духовную жизнь.

И в конце письма маленькая невинная просьбишка: «Дайте это письмо прочитать Елене Владимировне». Елена Владимировна прошла сталинские лагеря и тюрьмы, почти совсем потеряла зрение, ей уже за восемьдесят. Что означает этот крючочек? Что ИМ сейчас-то от нее нужно?..

Недавно, в Фомину субботу, В.Е. пожаловал к батюшке собственной персоной. И запел ту же песню: наш приход — среда скрытого антисоветизма. В нашем приходе осели бывшие друзья Солженицына.

— Но знаете. ли вы хотя бы одного друга Солженицына в нашем приходе? — спросил батюшка.

— Нет, — сознался В.Е., — но в нашем приходе гуляют антисоветские тексты.

— Но где они, видели вы хотя бы один?

— Здесь не видел, но у меня дома были...

В.Е. всегда казался инфантильно настроенным молодым человеком. То его тянуло к баптистам, то к пятидесятникам. Видимо, произошел очередной «сдвиг по фазе», т.е. он убедил себя в том, что на самом деле не является аргументом, но что может его спасти, а именно в средствах, оправданных целью...

— Можно ли мне по-прежнему считать себя вашим прихожанином? — спросил В.Е.

Отец А. примирительно, но однозначно ответил:

— Видимо, я недостаточно убедителен был для вас в прошлом, это привело к печальным результатам. Вам нужен другой духовник.

— А как вы относитесь к политике Горбачева в отношении пьянства? — не унимался В.Е. — Что же в этом плохого? Как можно относиться к хорошим начинаниям?..
 

Последний допрос отца Александра вел некто Михайлов, автор атеистических брошюр, представившийся журналистом. 90% данных, которыми располагает ГБ, взяты из показаний А., тоже побывавшего у них в лапах. Структура прихода, задачи, действия — так знать и сформулировать мог только он. Добавило информации и это письмо на 20 страницах с «осмыслением» работы «малых групп», в которых якобы виден прокатолический стиль.

Мы возбудим дело, лишим вас сана — угрожают компетентные товарищи.

Отец А. поясняет: «К 88-му году они хотят очистить Церковь. Одного священника выслали, одного посадили, со мной пока не знают, что делать, но вроде бы гнут на покаяние. Письмо, которое я им написал, не удовлетворило, требуют другого варианта. В пятницу еду к митрополиту с новым письмом, вместе отредактируем, поправим, и я отнесу. Просили доставить лично. Митрополит настроен доброжелательно, обещал сделать все от него зависящее. А что от него зависит?.. Все решается на других уровнях, в иных сферах...»

Предъявили ему как криминальный материал проект катехизации по «Символу веры». «Это план будущей, ненаписанной книги», — ответил отец А.

От тех «веселых» и таких близких лет остался у меня цикл стихотворений «Год Оруэлла» и... словарь ударений... Да, да,   «Словарь ударений для работников радио и телевидения».  Иногда, выискивая в нем какое-нибудь трудноударяемое слово, я вижу на полях, близких к корешку, адрес или телефон своих знакомых. Словарь заменял мне телефонную книжку. Я раскрываю этот секрет, полагая, что товарищам следопытам он давно известен. А вот стихи:
 
 

ГОД ОРУЭЛЛА

I

Отпустите под честное слово.
Я писать ничего такого
впредь не буду. Бумаги сожгу,
в коих много «порочащих сплетен,
измышлений, угодных врагу»...
Отпустите, молчащий не вреден.
Отпустите отца к своим детям.
Чтобы с ними под крышей одной
ждать покорно грядущих событий.
Просто слышать их голос родной.
Просто рядом стоять тишиной .
Воспитать все равно не дадите.
Вот вам честное слово поэта,
для которого песня уж спета, —
гвозди делайте, гните в дугу,
мысль, любую, по спектру проверьте,
обещаю — умолкнуть до смерти.
А потом — обещать не могу.

II

Следят, подслушивают, ждут.
Два топтуна меня пасут
повсюду — бравые ребяты.
У них, наверное, зарплаты
рублей по двести пятьдесят
плюс прогрессивка, чтобы гнали
борзо. Недаром же, канальи,
так цепко на хвосте висят.

Настраивая в тени
аппаратуру, вдруг они
замешкались... Объект растаял...
Не знают, что ко мне приставлен
пожизненно
ангел-хранитель —
незримый страж мой и воитель.
Он тоже не спускает глаз.
И кто кого на этот раз!

На всякий раз!
О, страж силен…
Докладывайте своим боссам,
как ловко он оставил с носом,
вас обдурив...
Не я, а — он.

III

Запомни хорошо урок:
жить надо тише, глуше.
Не только стены — потолок
и пол имеют уши.

Умеет телеграфный столб
прислушиваться к прохожим.
Куда же он него? В сугроб!
А что мы еще можем?..

Попробуем! Перехитрим!
Честь храброму поступку.
Мы по душам поговорим
На кухне — через трубку,

которую сверну я из
обыкновенной газеты.
— Поближе, вот сюда, садись.
И не соси конфеты.

Что захочу, то расскажу.
Жить, зубы стиснув, тошно!
Я — шу-шу-шу, ты — шу-шу-шу..
Смешно? Зато надежно!

V

Время предлагает нам
быть к себе построже.
Самиздат снести к друзьям,
рукописи — тоже.

Только классики стоят
пусть — за что страдали?..
Их давно уж, говорят,
стерилизовали.

Тишь да гладь, да Татьяна Тэсс
(у меня к ней интерес
личный) — бисер нижет.
Ни ксероксов, ни Имка-пресс,
ни телефонных книжек.
Эти я под половик
или за обои
прячу. Могут каждый миг
прискакать ковбои.

V

Я не диссидент, не экстремист,
не шпион и никакой не «ист».

У меня забот по дому много
На детей-то не хватает сил.
Признаю: любая власть — от Бога,
если ее не перехватил,
изловчившись, этот инфернальный
тип... Но власть дается неспроста...
Признаю порядок ритуальный
в Церкви, не отрекшейся Христа.
Я свободен в главном. Да простится
мне высокопарность, может быть:
я хочу кормить семью, трудиться
и без страха верить и любить.

Я приехал точно в назначенное время — в 1 7.00. Но встретила меня Ангелина Петровна, теща отца Александра, попросила заглянуть к ней — поговорить о хозяйственных проблемах: о трубах, о покосившемся заборе. У нас с Ангелиной Петровной на этой почве давно установились доверительные отношения.

В 17.30 отец Александр спустился из своего кабинета, зашел на голос.

— Вот, задержался у Ангелины Петровны, — пытался я оправдаться.

— Давно?

— В 17.00, как условились.

Он мельком взглянул на часы, добавил:

— А я решил, что дождь помешал, уже не приедете.

В кабинете он взял с места в карьер:

— С чего начнем?

— Пойдем по хронологии, — предложил я. (Как раз в эти дни я прочитал книгу В.Я. Василевской «Катакомбы XX века», где дана религиозная атмосфера, в которой воспитывался отец Александр.) — Расскажите о Мечёвском приходе. В «Катакомбах» он дан глазами взрослых.

—Да-да, я все помню, — и он включился, «зажег память» и стал рассказывать.

«В 45-м году, кажется, еще шла война, а может быть, в 44-м я попал в детский санаторий в Сокольниках. В тот самый, куда ездил Ленин на новогоднюю елку. Его по дороге еще ограбили... Помните, остановили машину... «Я — Ленин», — возмутился Владимир Ильич. «Какое нам дело, — рассудили бандиты, — Левин ты или кто...»

Ильича отпустили, отобрав у него пальто. Был отдан приказ банду выловить. Следователь царской школы возглавил эту операцию. Участвовала и его жена. В момент облавы она, чтобы отвлечь внимание, прыгнула с крыши дома, сломала позвоночник. Банду накрыли, а жена попала в больницу и осталась горбатой. В старости она была моей прихожанкой и показывала мне фотографии трупов тех расстрелянных бандитов. Ходила легенда, что Ленин грабителей пощадил, помиловал будто бы. Я их видел — все с дырками.

Так вот, в этом санатории работали воспитатели не простые. Например, сестра Флоренского. Или Татьяна Ивановна Куприянова, ученица Челпанова — философа-идеалиста. Она — потомок Липранди, имела черты разительного сходства с пушкинским современником. В свое время окончила философское отделение факультета общественных наук МГУ, была подругой Веры Яковлевны Василевской и прихожанкой отца Алексея Мечёва. У нее на квартире собиралась молодежная религиозная группа. Это были 46 — 47-й годы. Она сама вела катехизаторские занятия с детьми от 7 до 14 лет. Ее муж, Борис Александрович Васильев, находился в ссылке, был ученым, но научную деятельность сломала тюрьма. Книга о духовном пути Пушкина — его. Многие наставники моей юности были связаны с маросейским приходом отцов Мечёвых и с Оптиной пустынью.

На занятиях с Татьяной Ивановной разбирали Ветхий Завет. Но основное внимание уделяли богослужению, праздникам и т.д. Я для себя нового ничего не находил в этих занятиях, потому что жил в это время уже церковной жизнью. Татьяна Ивановна была женщина высокой культуры и широких воззрений, в юности дружила с великим князем Олегом. Советскую власть не признавала. В адрес правительства высказывалась резко. Ну что ей Гекуба!..

О приходе Мечёвых говорила: «У них кастовость...» Что это была базовая община, я понял сразу. Все всё друг про друга знали, шушукались. Открытость была, но как бы прикровенная.

У нее же на квартире проводились систематические вечера, на которых зачитывались рефераты филологического, исторического и религиозного содержания. Я, конечно, не пропускал ни одного вечера, но всегда задавал каверзные вопросы. Например, ей — экклезиологические: «Вот, вы все говорите — Церковь, Церковь. А что такое Церковь?» Она не могла ответить.

Она была, кажется, 1900 года рождения. Но общались мы с ней на равных. Она меня очень любила, и я, разумеется, ее тоже.

Чему мечёвцы были открыты — это культуре. Это да. Помню реферат «Религиозность Чехова». Притянуто за уши. Не понравилось очень. Серия рефератов — «Критика мифологической теории». Татьяна Ивановна прочитала критику на Виппера, который в очередной своей книге доказывал, что в I веке христианства не было. Будто возникло оно во II веке, как теория каких-то коммерсантов... Советская наука отмалчивалась по этому поводу, но книги Виппера печатались вовсю. Так вот, Татьяна Ивановна дала отпор. Ее реферат послужил толчком к написанию моей книги «Исторические пути христианства». Это был мой первый серьезный исследовательский труд.

Вторым человеком, оказавшим на меня влияние, был Николай Евграфович Пестов. Тоже духовный сын отца Алексея Мечёва. Тип богоискателя. Обратили его, кажется, баптисты. В нем жил экуменический дух, а точнее, душок. Потом напрочь выветрился. А тогда он сразу же меня этим купил. На его столе я увидел фотографию святой Терезы. На стене иконы католических святых. Я приходил к нему за книгами раз в неделю. Конспирации ради он не знакомил своих гостей друг с другом. Случалось, приходил кто-нибудь неожиданно. Тогда он оставлял прежнего гостя в одной комнате, а новопришедшего вводил в другую, чтоб они разминулись. Так он сохранил и своих многих друзей, и себя. От него я многое узнал по историографии Церкви. Он был, пожалуй, самый открытый и самый свободный из мечёвцев, мне тогда известных.

Далее. Владимир Дмитриевич Коншин. Биолог. Богослов. Каста в нем сказывалась. Как-то я увидел у него на столе альбом икон дореволюционного издания. Впился, разумеется. Он, недоумевая: «Что, тоже интересуетесь?» Это была область, куда вход был открыт не всем. А в отношении ко мне уже была настороженность, что ли, нет, не настороженность, а мизерная, едва уловимая нота недоверия, Я все не мог понять — почему. Возможно, потому, что в это время я пустил читать свою книгу «Исторические пути христианства», написанную, между прочим, как бы параллельно «Историческому пути Православия» Шмемана. Невольно шла полемика. Все мои сегодняшние мысли о единстве Церкви там уже были, но — выраженные с горячностью 19-летнего юноши.

Как-то я рассказал Владимиру Дмитриевичу, что в Польше, в костеле, за неимением колоколов, водрузили на колокольне репродуктор и, ставя пластинку с колокольным звоном, включали на всю громкость. Он возмутился: «В таком случае можно поставить в храме манекен, пусть крестит и причащает прихожан». Я не стал спорить, понял, что это связано с аффектом. Его жена печатала мою книгу, и он, конечно же, ее знал.

Помню, Б.А.Васильев как-то вслух стал читать из нее главу о святых, поминутно возмущаясь: «Как плохо, как ужасно!..»

— Что же ужасно?.. .

Не ответил. А я на слух еще более убедился, что совсем не плохо, а даже хорошо.

Так или иначе, а собирались в доме у Татьяны Ивановны люди — специалисты высокого класса: историки, биологи, химики, антропологи. Один из них, священник отец Николай Голубцов, в будущем меня благословил на священство.

Подозрительность в мой адрес была связана еще с 5-м пунктом. Маму они принимали на 100%. Нас что-то разделяло.

Были и другие люди... Масса старичков, с которыми я гулял по бульварам, и они мне рассказывали тысячу и одну ночь. Ни имен, ни лиц не помню. Им нужна была аудитория, да и мне тоже.

Конечно, этот круг оказал на меня косвенное влияние. Я увидел и запомнил, как живет базовая община. Елки, религиозные праздники.

Им был свойствен интеллигентский традиционализм, ностальгия по отнятой России. Великий князь Олег олицетворял для Татьяны Ивановны золотой век. Как им было объяснить, что это — идеализация прошлого, в котором золота было на грош. На рынке, среди гвоздей, ботинок и замков, я купил однажды том Владимира Соловьева, потом еще том... У него я нашел то, чего не находил у них, лелеющих культ древнерусской иконы. Хотя они Соловьева уважали.

Кроме того, там бывали разные дамы: одна из них — жена известного скульптора Мотовилова, который слепил фигуры на станции метро «Площадь Революции».

Когда вспыхнуло «дело врачей», NN , помню, сказал: «Может быть, это возмездие за участие их (евреев. — А.З.) в революции?»

Тонко, разумеется, без нынешнего хамства я чувствовал к себе отношение по 5-му пункту. К тому же вся окружающая меня церковная среда резко осуждала мои экуменические настроения.

И тем не менее этот круг был моим духовным Отечеством, противостоящим официальной церковности.

У баптистов, между прочим, этого нет. Они блестяще знают Писание. А там все сказано, кого любить, а кого изгонять. У баптистов религия зиждется на Писании, здесь — на иконе. Это архетип культурного порядка».

Весь этот разговор происходил на кухне, где о. Александр готовил ужин — от моей помощи отказался, — чистил и жарил картошку. На нем широкие джинсы, футболка. Помешивает в сковородке деревянной ложкой.

«Влияние Оптиной пустыни на религиозную жизнь России было косвенным, — продолжает батюшка. — Церковь его не одобряла. Оптина была скорее исключением из правил. К старцам тянулась культурная Россия. Например, Нектарий — последний старец. Его духовные дети — китаевед Виноградов, востоковед Конрад, поэтесса Надежда Павлович. Бывал там и Михаил Чехов, артист, антропософ по убеждению. Его пригласил старец Варсонофий. Выслушивал его откровения. Не проклинал. И даже сам прочитал Штейнера, основателя антропософии, советовал и другим читать из него некоторые места. В тяжелые дни духовного кризиса приезжал в Оптину Сергей Булгаков. < ... >

Отец Серафим Батюков, который нас с мамой крестил, был оптинцем. А также монахиня Мария — моя добрая наставница. Она жила в Загорске, мне казалось, в домике на курьих ножках. Маленький тайный монастырек. Когда брала меня на службу, говорила: «Постой, помолись, сколько можешь. А скучно станет — погуляй». У нее был практический ум, но она хорошо чувствовала ауру».< ... >
 

«Вокруг соборности много понаписано. А что это такое — никто так и не ответил определенно. Даже Дмитрий Дудко, который, кажется, диссертацию на эту тему защитил».

«У Флоренского в «Столпе» вместо Любви — Дружба».
 

«Гомосексуализм — психофизическая болезнь. Я многим из этих несчастных хотел помочь. Не удалось. Они сейчас собираются у «кочерыжки» (так называют в народе памятник Марксу напротив Большого театра. — А.З.). Я понял происхождение этого порока. Он случается при зачатии. Это ошибка природы... Они все эротоманы. Потому что испытывают вечное неудовлетворение. Один такой бывает у нас в храме. Дважды уже сидел — ни за что ведь! Пьет, жизнь изломана».
 

В разгар беседы и затянувшегося ужина явился З.И. — молодой литератор. Вторник у него банный день в Загорске, а на обратном пути он по обыкновению заезжает к батюшке. В бане в этот день моется вся знать — и гражданская, и духовная. Парная отводится только для них.

Он по-свойски раскладывается, неторопливо пьет чай, распутывает моток своих бесконечных проблем и банных новостей.

— А помните ли вы, батюшка, первый обыск в вашем доме, связанный с делом отца? — спросил я.

— Конечно. Мама сказала, что дяди кое-что посмотрят и уйдут. «Дяди» действительно смотрели, и довольно долго — копались как у себя дома. Помню, мне подарили на Пасху большое латунное яйцо, на котором было написано: «Христос воскресе!» Чекист неловко вертел его в руках, не мог открыть. Искали золото. Отец обвинялся в хищении. Его услали в Свердловск, так и не разрешив нам свидания. Потом было доказано, что настоя щие жулики подделывали его подпись... Золота, разумеется, не нашли.

Очень хорошо запомнил, как один чекист открыл деревянный шкафчик и увидел в нем иконы. Это был мамин киот. Она его закрывала от посторонних глаз. Увидев иконы, да еще блестящие — вдруг золотые! — как не поинтересоваться содержанием?.. Но чекист не притронулся ни к одной и тут же шкафчик закрыл.
 

З.И. регулярно привозил отцу Александру на рабочую правку свое творчество. Отец А. делал на полях замечания. Очередные главы исторической повести были представлены на прошлой неделе, и сегодня отец должен дать на них отзыв. Что он и делает, еле разбирая свои каракули на полях текста. А иногда, так и не разобрав, вертя и перелистывая рукопись.

— Я все равно разберу, — обнадеживает молодой человек.

Неожиданный звонок с улицы.

— Кто там? — спрашивает в форточку отец Александр.

Это М.Ю. с семьей — проездом из Загорска, решили навестить батюшку. Только впустил их, поднялся на второй этаж, опять звонок. На этот раз — какая-то дама, с которой долго разговаривал в саду.

Плачет грудной младенец — чадо новоприбывших гостей, не умолкает молодой писатель: выдает новости архиерейской жизни (он близок к этим кругам), я глазею на книжные полки. А отец А. не унывает, лицо сияющее и приветливое.

Я, смущенный маленьким столпотворением, вздыхаю, сочувствуя ему: «Да, взяли вас в оборот...»

А он — сияет.

Между прочим, точно так же, как на школьной фотографии 40-х годов, которую я видел сегодня, в его семейном альбоме: дети, плотная скорбная масса. Среди которой — пятнышко — сияющее лицо черноглазого мальчика. Мальчика, который уже знает Данте и святоотеческую литературу.
 
 

ФОТОСНИМОК 40-х ГОДОВ

Вот детских лиц стена.
Фон беспощадно черный.
Отштукатурена
угрюмостью сплоченной.
Провалы глаз и ртов
застыли для порядка.
Сороковых годов
обугленная кладка.

На гребне ли, на дне
тех катастроф, кто знает,
возведена... В стене
слепой
окно сияет.

Возвышенно светясь...
Малыш... Его улыбка
из бездны поднялась,
как золотая рыбка.

Острижен и одет
как все.
Во взгляде взрослом
восторг!
Нездешний свет
через него ниспослан.

Булыгами зажат,
в камнедробильню годен.
Чему, чему он рад?!
Он — ангельски свободен.

А за окном зима...
И бед сулит немало.
В нем луч,
который тьма
доселе не объяла.

Младенец умолк, припав к груди кормящей матери, молодой писатель умолкать не собирается. Я спешу подать пример, откланиваюсь.

— Мы еще с вами побегаем, — прощается батюшка, подбадривая меня. — Да-да, сейчас грязно, а в следующий раз, как приедете, побегаем.
 

Лето 1985 года

Вот главные события минувших лет его жизни в хронологическом порядке.

— Мне сейчас прошлое ближе и памятнее последних лет, — говорит отец А., — так бывает обыкновенно к старости...

«1954 год. Увлечение антропологией. Идеями антропогенеза. Новый толчок в этом году дала лекция Я.Рогинского в Политехническом музее.

1956 год. Учусь йоговским упражнениям у одной женщины.

1954 — 1958 гг., Пушной институт. Сначала в Балашихе, под Москвой, потом, с третьего курса, в Иркутске.

1958 — 1960 гг. Заочная духовная семинария в Ленинграде.

1964 — 1968 гг. Московская духовная академия в Загорске.

Кандидатская работа «Элементы монотеизма в дохристианской религии и философии».

1959 год. Был написан второй вариант «Сына Человеческого». Первый — в 1949 году.

1960 год. Написаны «Истоки религии».

1961 — 1963 гг. «Магизм и Единобожие».

1964 год. «У врат молчания». Последние страницы этой книги писал буквально после обыска 3 июня 1964 г. (Алабинское дело).

1 сентября того же года переведен в храм на станции Тарасовка по нашей дороге.

1965 год. Дописываю для «Магизма и Единобожия» главы, посвященные античной цивилизации и религии.

По совету отца Сергия Желудкова сокращаю «Магизм и Единобожие».

В этом же году еще одна редакция «Сына Человеческого».

В то время — интенсивная переписка с отцом Сергием Желудковым. Желудков выпускал машинописный журнал «В пути» (1962 — 1963 гг.). Получал корреспонденции, печатал их на машинке и аккуратно по почте рассылал адресатам.

1967 год. Пишу «Дионис, Логос, Судьба». Учу греческий язык. Первая попытка напечатать за рубежом что-либо из книг...

1965 год. Вышел в Брюсселе, в издательстве «Жизнь с Богом» «Сын Человеческий». Заканчиваю общую редакцию 4 томов. Собираю материалы по Оптиной пустыни. Беседы об Оптиной с Надеждой Павлович, которая работала там в последние годы библиотекарем. Учу иврит. В этот же год начал «Пророков» («Вестники Царства Божия». — А.З.).

1969 год. Выходит в том же издательстве «Небо на земле».

1970 год. Пишу «Пророков». Выходят «Истоки религии».

1971 год. Редакция шеститомника. Выходит «Магизм и Единобожие».

1972 год. Выходит «У врат молчания». Заканчиваю «Пророков».

1975 год. Пишу «Как читать Библию».

1975 год. Пишу комментарии к Ветхому Завету.

С 1974 года — переписка с отцом Всеволодом Рожко. Примерно в это же время — «Памятка о молитве». А также три детских книги: «Откуда явилось все это?», «Свет миру», «Соль земли».

1978 год. Комментарии к Евангелиям и новый вариант «Сына Человеческого».

— За эти годы в качестве негра написал «кандидатки» об эпохе Иисуса Навина, о ранних отцах Церкви, еще что-то, забыл. Это к вашему вопросу, — улыбается он, — как зарабатывать на жизнь. Надо было семью подкормить. Так что я уже пятирежды кандидат наук.

— Были и докторские?

— Нет, кандидатского уровня. Предмета можешь ты не знать, но кандидатом быть обязан.

— Не Грузия ли заказывала?

— Украина.
 

Из письма о. Александра З.А. Маслениковой

«Хотя я всегда дорожил ровным светом и боялся всякой экзальтации и аффектации, в какой-то момент пришло и то, что можно назвать «обращением». Это случилось где-то на рубеже детства и юности, когда я очень остро пережил бессмысленность и разрушимость мира. Тогда я исписывал тетрадки мрачнейшими стихами, которые диктовались и пессимизмом характера, и открытием «правды жизни», какой она предстает, если вынести высший смысл жизни «за скобки». И тогда явился Христос. Явился внутренне, но с той силой, какую не назовешь иначе, чем силой спасения.

Тогда же — это было больше 30 лет назад — я услышал зов, призывающий на служение, и дал обет верности этому призванию. С тех пор оно определяло все мои интересы, контакты и занятия. Вместе с этим пришло и решение стать священником. Это самое большее, что я могу рассказать.

Неисчислимое количество раз я узнавал Руку, ведущую меня. Ее действие проявлялось даже в мелочах. Это напоминало камни мозаики, ложащиеся на заранее приготовленный рисунок. А над всем — если выражаться выспренним языком — светила звезда призвания».
 

«Харизмы обличительства у меня никогда не было».

«Было бы ошибкой думать, что меня миновал соблазн «закрытого» самоуспокоительного христианства, обитающего в «келье под елью», что мои установки целиком продиктованы характером. Напротив, мне не раз приходилось преодолевать себя, повинуясь внутреннему зову».
 

Осень 1985 года

Кто-то из близких к семье отца Александра рассказал мне, что толчком к его священству послужило наставление отца Николая Голубцова. Когда Александр не был допущен в институте до сдачи экзамена и вернулся в Москву, якобы на путь священства его направил отец Николай. Убедил, что на ином пути проповедовать веру в наших условиях невозможно.

Отец Александр развеял этот апокриф: «Стремление к священству у меня возникло давно, в 14 — 15 лет, когда я прислуживал алтарником.

Приезжая на каникулы в Москву, я уже договорился с Анатолием Васильевичем Ведерниковым, работавшим в издательском отделе Московской патриархии, относительно будущего рукоположения. И он дал согласие, несмотря на предполагаемый диплом, то есть обязательную отработку в течение 3 лет и прочие условия. Позже он всюду сам звонил и договаривался.

Итак, я был полон желания обращать, но куда девать обращенных, не знал. Девать было некуда. Не было общины, как, впрочем, и сейчас. Некуда ввести человека. Микросоциум не сформировался до сих пор. Мы — начальные разрозненные элементы. Многих по этой причине я не поддерживал.

Например, один мой родственник приехал из Новосибирска, крестился в 50-е годы. Но потом, уехав к себе, заглох, затерялся, интерес к духовной жизни иссяк. Батарейки сели. А как поддержать, когда нет среды, нет общины».
 

«Национальные предрассудки развиваются в устойчивом крепком быту — в буржуазном укладе жизни. Я, разговаривая с французами, например, слышал от них пренебрежительное мнение о соседях: бургундцы скептически отзывались о жителях Прованса, и наоборот, и т.д. То же и в древней истории. Пока иудеи кочевали, в них не было законнического духа. Как только осели, обстроились, окопались, пустили глубокие корни — законнические установления сцементировали их спонтанные или свободные изъявления любви».

Эта мысль хорошо проиллюстрирована в его «Магизме и Единобожии» историческими подробностями. Напрашивается вывод, что устойчивый быт и притягателен, и опасен для массы. Как к нему относиться?.. Христианин считает себя странником в этой жизни, поэтому понятие устойчивости быта для него всегда относительно.
 

Мы шли на вечернюю службу от станции, заходя в продовольственные магазины — надо было купить коньяк для инженера, который планировал теплоцентраль в поселке. Назавтра к нему назначен прием, и батюшку попросили купить «гостинец». «Нельзя же к нему с пустыми руками явиться», — полушутя заметил отец А.

Магазинов с вином в городе Пушкино заметно поубавилось: раз-два и обчелся. Наконец нашли, что искали. Коньяк был в продаже, но очень дорогой. Маленькие бутылочки.

— Есть мерзавчики! Возьмем 4 штуки, — обрадовался батюшка.

Книжный, конечно, не миновали. С недавних пор его прихожанкой стала продавщица из книжного магазина. «Сбылась моя давняя мечта, — говорит о. Александр, — быть допущенным за прилавок, в святая святых! Мне теперь кое-что здесь оставляют».

В тот год заканчивали строительство коттеджей в его поселке. Напротив их дома уже стоял 3-этажный малогабаритный куб с чердачным окошком. Как-то, провожая меня до калитки, отец А., простодушно смеясь, показал на окошечко: «Удобный наблюдательный пункт — мы с вами как на ладони».

Между прочим, в поселке не сломали только дом Меня и соседний, впритык к нему расположенный. Не по этой ли причине дом не сломали, что он был на виду — подход, крыльцо, второй этаж — все как на ладони? Система контроля налажена. Зачем же ее ломать...
 

По дороге я заговорил о Сереже Е. Судьба его нас очень беспокоила. Он молод, красив, умен, недавно вышел из тюрьмы, куда попал 18-летним юношей, отсидев 4 года за инакомыслие. Не женат. Душевное состояние очень неустойчиво. Тяготится внебрачными связями, хотя не понимает, что в них греховного. Он же никому не вредит — женщина сознательно, ничего не требуя, идет на это, Ни с чьей стороны нет обмана. С этим вопросом я и обратился к отцу А., описав внешность Сережи — вдруг отец А. вспомнит; в храме он был несколько раз.

— А, помню, он похож на Есенина, — точно завершил мое описание батюшка и начал издалека: «Ученые провели однажды опыт. Крысам впаяли в мозг «электрод удовольствия». Крысы перестали есть и пить, только совокуплялись. Разумеется, очень скоро они погибли. «Принцип удовольствия» в жизни ведет к гибели.

Любовь — это не удовольствие, это радость, индивидуально окрашенная и все возрастающая. На уровне удовольствия все пары похожи, действует механический метод: влюбленность, элементарные ощущения — у мужчины простые, у женщины — посложнее.

В любви происходит бесконечное узнавание друг друга, самопожертвование, инстинкт деторождения — много чего. В случайной связи — все похоже на предыдущее. Вот почему Дон Жуан не ощущал новизны, не находил идеала.

С уголовной точки зрения он (Сережа), конечно, никому вреда не приносит. Но, нарушая заповедь Бога, он вредит и себе, и своей партнерше. Ни одна женщина не хочет, чтобы ее бросили. Только потаскуха, сделавшая из секса профессию. Женщина может в этом не признаваться, но втайне страдать от такого временного использования».
 

26 октября 1987 года

На исповеди: «Любить врагов — видеть в них человеческое, желать им добра и, если возможно, повернуть их к Богу. Но не впадать в компромисс».

Я: «Страх перед завтрашним днем — ни работы, ни денег...»

Он: «Это вам дано как регулятор жизни. Если бы у вас все было благополучно, вы были бы похожи на розу из крема. Материальную неопределенность завтрашнего дня надо терпеть. У вас две проблемы: неведомое завтра и творчество. Первое нужно терпеть, за второе — бороться...» Он вспомнил о своей маме, цитируя Евангелие: «"Не заботьтесь о завтрашнем дне..." Ей ведь не сладко жилось, нужда наступала на пятки. Бывало скажет: «Завтра нечего есть... Ну, Бог пошлет чего-нибудь...» Всегда была спокойна на этот счет».

Я: «О тщеславии, об ущемленности со стороны издательств».

Он: «Вы, главное, пишите, делайте свое дело. Большинство писателей, настоящих, не были ни членами Союзов, не имели ни признания, ни денег... Творчество должно само пробить себе дорогу».

Я: «Мало занимаюсь детьми. Времени на детей не остается».

Он: «У детей встреча с Богом — личная. Вы им сколько угодно можете рассказывать о Боге, а откроют они Его самостоятельно».

«Надо стремиться к невозможному, но ставить перед собой реальные цели».
 

6 ноября 1987 года

Вчера у батюшки. Застал его и Алю за телевизором. Шел фильм по какому-то сюжету Куприна. Но — отвлекся сразу, потащил в кухню, усадил в красный угол, засуетился около плиты. Уже скворчит сковорода, терпко пахнет мясным блюдом, со смаком кокает над сковородкой яйца. Время ужина. Должна вот-вот приехать с работы Наталья Федоровна. Ну вот наконец все за столом. Кроме батюшки. Он летает, подносит тарелки, разливает виноградный сок: «Попробуйте безалкогольную горбачевскую». Он и здесь ухаживает за всеми, сам ест на ходу, на лету — здесь клюнет, здесь отломает кусочек, там ущипнет.

После ужина спустились посмотреть новую кухонную мебель. Батюшка неистощим на шутки: «Передвинул мебель, как в другую квартиру переехал».
 

В воскресенье, на общей исповеди: «Иной грешник думает, что наказание должно последовать за прегрешением, как будто он в трансформаторную будку залез и его сейчас током убьет. На самом деле это не так. Грех оскорбляет любящего Бога и любящее существо. Греша, мы Его и кого-то обижаем».
 

«Закоренелых грешников бывает трудно отпевать, очень тяжело...»
 

27 июня 1988 года. Семхоз

У батюшки — ремонт. Он назначил мне встречу от 7 до 8 вечера. Я — на велосипеде — завернул к молочнице, которая еще не подоила козу, пришлось ждать, к батюшке приехал в 8. Собаки — в вольере, он — в плавках, с внуком на руках. Не видя меня, но услышав стук калитки, спрятался за угол дома и оттуда выглядывает.

— Свои, батюшка, свои.

— Подождите, сейчас оденусь, — откликается он.

Солнышко ему полезно. На юг не поехал, а псориаз захватил не только руки, но и большую часть спины.

Дочь с мужем отдыхают в Крыму. Ангелина Петровна — на грядках в огороде, Наталья Федоровна на работе. Кому пасти внука? Разумеется, отцу Александру. А внук беспокойный. Только спустишь с рук, сразу — под куст и тянет в рот все круглое. Так и разговариваем втроем. Отец А. его держит на руках, как болонку. Но, кроме пастьбы, еще готовит пищу рабочим. На пятерых, а вместе с семьей — на восьмерых.

— Пойдемте ужинать, — приглашает он.

Половина дома, в которой находился его кабинет, снесена. Осталась только лестница в кухню, по которой он сейчас неловко спускается с кастрюлей в руках. Тряпка ли коротка, или слишком горяча кастрюля, он ее перехватывает из одной руки в другую и похож на кока, спускающегося по корабельному трапу во время крепкого шторма.

— А что у вас с отпуском? Когда и куда едете? — спрашиваю его.

— Какой отпуск? Куда я могу!.. — показывает он на развал стройки.

Рабочие, так называемые шабашники, — из интеллигентных. Кажется, все аспиранты. Балагурят за столом — про жратву, про водку, про перестройку. Отец А. подшучивает, поддерживает разговор.

Я угрюмо отмалчиваюсь.

— А мне нравится, — говорит он, когда мы идем по двору, перешагивая через горы стружки, поваленную мебель. — Я рад ремонту.
 

«Вот что я вам сейчас скажу... Вы подумайте над этим. Когда мы что-то критикуем, возмущаемся чем-то, то мы опираемся на некую моральную платформу. Должны опираться.

Если у нас нет платформы, то наши отрицания рефлексивного свойства. Они ни на чем не основаны и похожи на утверждения молодых людей: фашизм прав и т.д.

Надо укреплять и формировать моральную базу. Это главное».
 

20 октября 1988 года

Сегодня обещал заехать к батюшке, завести паклю. Конопатчикам опять не хватило. А у меня осталось от летних работ. Я набил плотно дерюжный мешок, еле-еле стянул устье и перевязал, водрузил на тачку, уже в сумерках пошагал с Богом...

Собаки меня впустили без особых волнений, на крыльце горит лампочка, на первом этаже — свет, а на втором зыбко-зыбко теплится одно окошко.

— Кто там? — отозвалась на стук Ангелина Петровна. И я понял, что она дома одна.

— А я жду плотника, с которым сговорились о крыльце — строить новое. Обещал вчера приехать вечером в 6 часов, не приехал, ждала как дура. Вот и сейчас уже 8 часов, а его все нет. Что за народ! И о цене договорились. Запросил 10 рублей за вечер...

Те строители, интеллигенты-шабашники, крыльцо уже сделать не успевали. Кончились отпуска, в которые они рассчитывали вписаться с главным строительством. «А крыльцо — семечки. И без крыльца живут» — такова их возможная логика.

— Дай Бог, с отделкой к зиме поспеют, — сокрушается Ангелина Петровна. — Привезли из Москвы двух пацанов, которые за отдельную плату взялись проконопатить дом. Делают они это впервые. Ни умения, ни навыка. Наталья Федоровна только успевает указывать на недоделки. Их главный возмущается: «Вы ничего не понимаете». На что Наташа ему ответила: «А вы специалистом назвались, а фронтон пришили без каркаса».

— Отец Александр ни во что не вмешивается, — не без сожаления говорит Ангелина Петровна. — Мелочи жизни... Хотя разве это мелочи... Сегодня ушел в б утра, свет у себя не погасил, я только заметила, подняться на второй этаж не могу. Так весь день свет и горел.

Это неправда, что он не вникает в мелочи. Вникает, и еще как. Но строительство — дело Натальи Федоровны. Здесь он ей полностью доверяет и попросту не мешает.

Я вспомнил, что сегодня у него выступление в клубе медиков. Приедет наверняка к ночи.

Вчера я тоже заходил к ним оставить записку, что выступление в «Юности» по просьбе редакции откладывается на неопределенный срок.

На втором этаже, прямо на ступеньках, — пишущая машинка, рядом табуретка, что-то вроде столешницы, на которой Библия, словарь, исписанная бумага...

— Что, он здесь работает? — спросил я у Ангелины Петровны.

— Да, он без разбору, приткнется где-нибудь и стучит.

Я вспомнил его горячие слова на исповеди, обращенные ко мне: «Надо работать, в любой обстановке. Только тогда и ощущаешь, что пашешь — преодолеваешь развал и рутину».

Шеститомник свой он так и писал — на виду у домашних, на виду и на слуху.

Помню его фотографию студенческих лет. Группа студентов в тайге, на практике. Батюшка запечатлен с кружкой чая — вышагивает к своему пеньку. Вокруг народ, гитара, костер, а он на пенечке, точнее, за: со своими мыслями, со своими книжками.
 

Анатолий Васильевич Ведерников, редактор ЖМП, давал отцу Александру регулярный заработок в журнале. За 1959 — 1963 годы он напечатал около 40 его статей. Владыка Питирим, заменивший Ведерникова, повел себя иначе. Внешне любезный, он прятал статьи Меня в стол и вскоре пресек его контакты с редакцией.

В № 11 за 1961 год ЖМП поместил статью о. Александра «Последние дни и мученическая кончина Иоанна Крестителя». Недоброжелатель написал донос Патриарху, в котором указывал на неправославное толкование факта. Православное якобы состоит в том, что усомнились в Христе-Мессии ученики Иоанна, а не сам Иоанн. Автору пришлось писать подробную объяснительную записку, к которой Анатолий Васильевич как редактор приписал объяснения и от себя.

В доносе отца Серафима Голубцова на молодого священника (Меня) среди прочих обвинений было главное. Будто его (Меня) взгляды не стоят на прочном материалистическом фундаменте, лишены марксистской основы. Примерно так или еще грубее сформулировал свои показания о. Серафим, который в итоге кончил психиатрической больницей.
 

БРАТСКОЕ ПОСЛАНИЕ
ЭФИОПСКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ АВТОКЕФАЛЬНОЙ
ЦЕРКВИ ОТ МНИХА ФИЛОфЕЯ
ИЗ СЕРГИЕВА ПОСАДА

Брат мой, эфиоп,
стало нам известно,
ты свой темный лоб
крестишь одноперстно.

Слышал от людей,
даже обрезанье
чтишь, как иудей.
Это ж истязанье.

Это же экстаз!
Правда ль, нет, судачат,
в храмах, мол, у вас
и поют и скачут.

В барабаны бьют,
в разные жестянки.
В платье не блюдут
скромность прихожанки.

По всему видать,
с ними у вас не строго.
Где ж тут созерцать!
Как — услышать бога!

Мы из разных стран.
Но одним отличны
против латинян:
оба кафоличны.

Оба — ты да я,
брате эфиопе,
православныя!
И видали в гробе

их святейшества!!!
На засохшей смокве
нет плодов. Шиш с два
ихней филиокве!

13 мая 1989 года

Позавчера почти весь день в Семхозе у батюшки. Приехал за семенной картошкой к Ангелине Петровне, а он усадил за чай, потом увлек с собой по платным конторам: платить за свет, телефон, взять талоны на молоко, за песком в птицесовхоз, на почту, в сельсовет.

Пейзаж вокруг сталкеровский — развал бесконечной всеобщей стройки. Он мягко иронизирует: «Здесь птицесовхоз; зачем птицам такие бетонные сооружения, похожие на ангары?»

Искореженные железные фермы, цементные плиты и т.п., беспорядок, свойственный малым и большим советским хозяйствам, весной особенно бросается в глаза. Ни снег, ни листья сейчас их не прикрывают.

— Каково детям, — сокрушаюсь я, — жить среди такого пейзажа. Как можно привить им чувство гармонии?..

— Их (эти формы — A3.) надо пропускать через себя. (Я подумал: как пищу.) И обращать внимание на красивое — в любом ужасном пейзаже есть чем восхититься.

Он при мне однажды восхитился речушкой в Пушкино, с одной стороны которой — рощица, а с другой — дачный поселок. Я, помню, пошутил:

— Особенно украшают водоем сваленные в него шины и ржавые кровати...

— Не смотрите на кровати, смотрите на березняк под горой, глазу для отдохновения нужно очень немного, — посоветовал он тогда.

Буйно поднимается зелень. Скоро она скроет разбросанную рухлядь. А в июне будут видны только эти бетонные плиты... «Если оставить землю хотя бы на год без человеческой заботы, — фантазирует батюшка, — она станет неузнаваемой...»

Все, кого мы встречаем по дороге, здороваются. Он же их всех крестил, их детей, их внуков, отпевал родителей, венчал... Вот женщина, работает в конторе. Мы, кажется, идем сейчас к ней. Отец А. убыстряет шаг, окликает ее по имени. Скольких же людей имена он помнит!!! Нет, это не только феноменальная память. Я спросил его как-то, не пользуется ли он механизмом запоминания, каким-нибудь приемом?.. Он ответил, что нет никакого приема...

Сегодня я вернул ему книги, которые вечность назад взяла у него Евгения Павловна, женщина, редко бывающая в храме.

— Евгения Павловна, Евгения Павловна... — припоминает он. — А, вспомнил! Взглянул на книги и вспомнил.

Он недавно вернулся из ФРГ. Выступал на каком-то конгрессе. Немцы обещают помочь организовать издательство на паритетных началах. В бумаге недостатка не будет. Не удается зарегистрировать «Культурное возрождение»* и при нем издательство? Тогда откроем издательство, а при нем сами же учредим общество «Культурное возрождение».
––––––––––
* «Культурное возрождение» — общество, им основанное. Власти чинили препятствия в его регистрации.
 

«Мудрость — это не блок информации. Мудрость — постижение сути вещей, мудрость неотделима от доброты, открытости. Мудрость скромна. И она обладает духом, отличающим человека от животных».
 

«Я боюсь смерти. У меня ощущение, что я еще не все сделал здесь».
 

«Общество церковных людей — не безупречное общество».
 

«В русской сказке о Ерше Ершовиче есть рыба налим, которую зовут Мень».
 

На почте ожидало несколько бандеролей. Он распечатал одну: православные молитвенники в мягкой красной обложке, в нашей группе мало у кого они есть. Он протянул мне пачку, и я взял несколько. А потом мне стало стыдно, что воспользовался его щедростью. Нужно было взять одну-две книжки. Нужда в них общая, а не только в нашей группе.

И была еще одна бестактность в этот день с моей стороны, за которую я себя потом корил. Я ходил с ним по всем хозяйственным службам, таская корзину с семенной картошкой. Почта — последний пункт нашего маршрута. Здесь я должен был с ним попрощаться, выбирая путь покороче к своему дому. Мог бы, конечно, сделать небольшой крюк и проводить батюшку. Но корзина с картошкой подсказывала удобный для меня вариант. И я предложил батюшке идти до перекрестка по моему пути, то есть там, где мне было короче. Он, разумеется, согласился.
 

***

Неоспоримы слова отца Александра,
напоминающего нам не очень-то строго
о том, что Библия — письмо Господа Бога.
И бывает досадно,
что письмо подолгу валяется нераскрытым,
придавленное общественными делами и бытом.

И правда — посланное ныне и присно,
разве оно останавливает
сиюминутные трень-брень...
И разве долгожданные письма
от любимых — мы не перечитываем
по сто раз в день?..
Пудрим мозги себе и доверчивым людям...
Доказываем, что Жизнь — не лотерея
и не лакомое эскимо.
А между тем, как вчитываемся, так и любим
Того, кто послал нам письмо.

9 ноября 1989 года

Почему не все люди, далеко не все, задерживаются в нашем приходе? Батюшка называет это обстоятельство проблемой решета. «Льешь, льешь воду...» Текучка кадров, как на тяжелом производстве, где мало платят. Можно, конечно, найти причину в отдаленности храма — многим не под силу так рано вставать. Можно учесть сверхзагруженность отца А. и невозможность вести с каждым долгие беседы, в чем большинство людей нуждается. Смущает, возможно, многих и налет светскости. Все это, возможно, влияет на текучесть людей в приходе. Но, мне кажется, есть причина первостепенная. А именно: отец А. ставит перед каждым прихожанином самые высокие условия веры. Ставит не насильно, не навязчиво и даже не явно. Ставит своим примером. Ибо давно и бесповоротно принял эти условия сам, и быть рядом с ним — значит эти условия принять. Они, конечно, же тяжелы и, по земному рассуждению, не выгодны. Потому и течет народ через Новую Деревню, как река через мережу. Но кое-кто остается. Оседает на дно, как тяжелая фракция в лотке золотоискателя. Ил, муть смываются, а она остается. Улов все-таки есть.
 

«Мою паству, — шутит батюшка, — составляют «Пациенты», «Бегущие по волнам» и «Соратники».
 

«Россию может спасти только чудо. Но — я верю в чудо».
 

Однажды обмолвился горячо и отчаянно: «Рано Христос пришел на Землю. Не готово еще человечество...» Что у него было на душе?.. Какой обвал сомнений?..
 
 

ИСХОД

Пустыню питает источник Мерра.
Чарует и в полдень, и в полночь.
И завтра он будет журчать, как вчера.
И в сердце накапливать горечь.

Мы, сонно блуждая, к нему припадем.
Прельстясь мимолетной прохладой.
Но честно отпрянем и мир проклянем,
отравленный горькою правдой.

«Зачем самозванцу вослед от судьбы
уходим?! Чего-то да стоит
треклятое рабство. Там были гробы,
а здесь как собаку зароют.

Там были и скот, и родительский дом.
И варева с верхом в корчаге.
Зачем нам такая свобода?! Кругом
одни миражи... За песчаным холмом
глоток обжигающей влаги...»

Пустынна свобода. Абсурдна. Пьяна.
Нисколько не радужней хлева.
Покуда не примет ее глубина
тяжелое крестное древо,
растущее возле погибельных мест...
В поток погрузился неузнанный крест.
Вобрал, оставаясь глубоко,
всю горечь в себя из потока.

И двинулись дальше — уже не рабы,
но все еще жертвы пустыни, — дабы
осилить гряду за грядою.

Прочищены глотки и смочены лбы
той самой — крещальной водою.

Более всего ему доставалось от настоятелей, его непосредственных начальников. Но были исключения. Отец Григорий Кржижановский служил в Новой Деревне, когда в 1970 году перевели сюда батюшку. Это было относительно спокойное время; настоятель его любил, называл нашим Златоустом, всегда приходил слушать его проповеди, бывало, что только к проповеди и приходил. Он был старенький, служить стало тяжело, и отец А., конечно, трудился за двоих. Но зато он не вмешивался в приходскую жизнь. Мы после службы собирались в сторожке, пили чай, и батюшка по одному выуживал нас к себе в кабинетик на беседу.

Однажды после службы впервые оказался в сторожке и я. Отец А меня сразу заметил, спросил:

— А вы кто?

Я назвал свое имя и добавил, что меня хорошо знает алтарник В.В. Позже, когда мы уже разговаривали в его каморке тет-а-тет, я признался, что прочитал все его книги, которые приходили ко мне через Ф.Б. Лицо его просияло, как будто я упомянул о самом дорогом ему человеке, и он смущенно засмеялся. Этот его характерный обезоруживающий смех, в котором не было ничего скрытного! Я ожидал иной реакции, потому что Ф.Б. совсем недавно перешла из православия к пятидесятникам.

Скажу два слова о том, как отец А. до крещения подбрасывал мне всякие мелкие испытания, которые мелкими мне тогда не казались. Тяжко было ждать его после службы в пустеющем храме, когда все приложились к кресту, вышли на улицу, а у него еще дел полно: молебен, крестины. А ты стой на виду как дурак. К тому же старухи двигают меня с места на место: то купель тащат, мешаешь, то гроб вносят, посторонись. Но я понимал, что «муки» эти посылаются мне для смирения, и отец А, наверное, мое понимание замечал. Потому что мгновенно, как только освобождался от треб, подходил, брал за руку и вел на левый клирос.

Обнимет, усадит на лавку, сунет какую-нибудь книжку, наверняка заранее приготовленную и припрятанную в его широких, красиво волнующихся одеждах.

Отец Григорий был хорошим прикрытием от церковного начальства. Именно в это время, в середине 70-х, и закладывалась структура прихода — малые группы. Но отцу Григорию шел едва ли не девятый десяток... Однажды я встретил его в метро. Сижу, уткнулся в молитвослов и вдруг слышу над собой: «Молодой человек, подвиньтесь, пожалуйста». Это был он. Я обрадовался встрече, счел ее за доброе предзнаменование — ехал в издательство со своей рукописью. А отец Григорий поведал мне: «А я еду на Новодевичье кладбище присмотреть себе местечко...» Однако местечка ему на Новодевичьем кладбище, когда подошел срок, не выделили. И мы похоронили его на Новодеревенском погосте.

Отец Иоанн Клименко, последний настоятель, своей неприязни к нам не скрывал. Отца Александра и его паству называл не иначе как «Али-Баба и сорок разбойников». Перед проповедью батюшки он выходил из алтаря и подробно глазами обшныривал каждого, кто стоял впереди. Искал магнитофон — криминальный материал для своих донесений наверх. Но мы приспосабливались. Магнитофон прятали в сумку, а микрофончик за чью-нибудь спину. Записи теряли, конечно, в качестве. Я и сейчас узнаю приглушенный фон тех проповедей, воздвигнутый бдительным оком настоятеля.

Он был важный, неторопливый; передвигался по храму плавающей походкой. Тотчас, как заступил на приход, наладил правый хор, водрузив туда свою дородную молодую жену, а сноху поставив регентшей. На каждую воскресную обедню жена приносила младенца в пеленах, сказывали — внучонка, и он благочестиво внимал слаженному пению — своего, голоса не подавал.

Прошел слух, что о. Иоанн хочет взять вторым священником своего сына, и это было похоже на правду. По тому широкому хозяйственному развороту, который он осуществлял, было видно, что он приехал надолго и всерьез. А приехал, между прочим, из Егорьевска, сразу же был прописан, купил дом.

В приходской кассе не было денег. А он заставлял платить всем хористам по десятке за службу. Тогда это была непозволительно большая плата для нищего прихода. Службу о. Иоанн вел не очень аккуратно. Бывало, что и сокращал против правила. Старухи его недолюбливали. И окрестили за его котоватый вальяжный вид КОТОМ. В конце концов он чем-то им крепко досадил. Они жаловались на него епископу, но реакции не последовало. Тогда чуть было не расправились самосудом, да вступился наш батюшка — спас бедолагу.

Было это на Светлой неделе. Я приехал раненько, поспел к проскомидии, чтобы одному из первых исповедаться у батюшки. А застал картину весьма удручающую. Храм был полон разъяренных женщин, которые не хотели, чтобы о. Иоанн служил обедню. Они возмущались, двигались плотной массой туда и сюда и были похожи на стаю стрижей в небе, дружно атакующую коршуна. А коршун мечется: то спрячется в алтарь, то опять выйдет с увещеванием, что еще сильнее разжигает атакующую сторону. И никуда бы коршуну не деться, того и гляди посыпятся перышки, как вдруг из левого притвора появился отец Александр и густым умиротворяющим голосом запел: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим, во гробех — живот даровав!» Смолкли крики. Сначала робко, потом дружнее подхватили рассерженные женщины живительный пасхальный тропарь, и вскоре служба пошла своим чередом.

Другой настоятель, отец Стефан, казался человеком положительным, но отцу А. с ним, как я уже говорил, было очень трудно по той причине, что единственно важным для о. Стефана был обряд, ритуал. На девушек с непокрытой головой смотрел, как на нераскаявшихся магдалин, а на тех, которые в брюках, вообще не смотрел, к причастию не допускал и отцу Александру ставил на вид такое непотребство. Распустил, мол, совсем своих духовных чад. Отец А., конечно, соглашался, призывал их к порядку, но какая-нибудь залетная неофиточка в легкомысленном костюме являлась посмотреть на знаменитого отца Александра, и конфликт возникал снова.

И скоро отец Стефан поддался оппозиционным настроениям, поверил, что его коллега — масон, и с лицами славянской наружности делился своими опасениями, которые черпал из солидной (том или два) «антименьевской апологетики», распространяемой в ксерокопиях загорскими монахами. «Открытое письмо Александру Меню» — фрагмент из этого манускрипта, состряпанного в недрах Госбезопасности.

Отец Стефан тоже намеревался служить в этом приходе до победного — поставил вместительный гараж для легковой машины, планировал перестройку дома с отдельным для себя входом. Обновил храм — отделал его в древнерусском стиле — отчасти по батюшкиному проекту. И между тем организовывал письма с подписями и доносы на своего подчиненного.

Нет, решительно отец Стефан был хозяйственный мужик. Но мы явно подливали масла в огонь. Мы невольно сравнивали двух священников. И результаты наших сравнений были неосторожны, если не сказать — бестактны. Например, проповеди отца Стефана мало кто слушал из москвичей, разговаривали, ходили по храму. Это обстоятельство не могло не уязвить оратора, который был старше чином и совершенно неконкурентоспособен. Или, например, в большие праздники выносили причастникам две чаши. Из одной окормлял отец Стефан, из второй — отец Александр. Почти весь приход тянулся ко второй чаше, И трудно, и стыдно было потом убеждать своих духовных сестер и братьев, что Христос в обеих чашах и что своим выбором мы вводим в соблазн настоятеля, а может быть, и ожесточаем его...
 

УСПЕНСКИЙ СОБОР

Когда на сердце спазм,
и страхом удушенья
зажат, собор — соблазн,
соборность — искушенье.

Откуда — благодать?
И где она ютится?
Ни на колени встать,
ни так перекреститься.

Когда старухи злы,
их шиканья облыжны,
а возгласы из мглы
алтарной еле слышны.

Зато спасает хор.
Осанна на простор
взмывает антифонно.
И свет струит икона.

Завязанный узлом,
зажатый отовсюду
в тиски — и поделом! —
но, верою ведом, —
везде причастен чуду.

Тем паче на краю
у смерти: или — или...
Известно, мы свою
зажатость заслужили.

Тень все еще парит
видений иллюзорных...
Не зря собор набит,
как зернами подсолнух.

Июнь 1990 года

После службы в домике народ, как всегда, толчея, ждут отца Александра. Мария Витальевна у плиты. Мы достаем свои кулечки, кто принес; за кипятком тянемся к плите.

— Мария Витальевна, вы еще не завтракали? — спрашиваю я, намереваясь пригласить ее к столу.

— Я ничего не ем, пока не накормлю отца, — отвечает она, — ни крошки в рот не лезет.

— Так ведь он в разное время ест...

— Ну и я в разное…
 

Вчера на исповеди: я ему — о скверном моральном состоянии на любой другой работе, кроме литературной. Кажется, будто делаю что-то не свое. И дергаюсь. А как распознать — свое или не свое? Он: «Надо эту работу, которая сейчас в руках, ПРИНЯТЬ — целиком, как данность, как посыл свыше. Есть такое понятие — ПРИНЯТЬ. И тогда перестаешь дергаться...»
 

Из проповеди об Александре Невском: «Бодрствуйте! Страшный суд не только внушает страх, но и радость. Недаром Христос называет Господа Грядущего — Женихом. Жених будет и судить и миловать, и — награждать».
 

Таня (жена моя) делилась с отцом А. своими трудностями, нехваткой времени и пр. «Время надо лепить, — ответил он. — Как скульптор из вязкой глины лепит задуманную форму, так и время поддается обработке: уплотнению, усекновению — лепке».

Однажды Таня встретила его на автобусной остановке в Семхозе, где он, экономя минуты, ждал автобус — электричка в Загорск шла несколько позже. Таня с сумками — тяжелыми, конечно, — тащится на дачу, и у перекрестка с Хотьковской дорогой — тут же и остановка — одна сумка у нее обрывается — не выдержала лямка — и все содержимое сыплется на землю. Подъехал автобус. Отец А., видя Таню, бросается на помощь. Оба они подбирают просыпанное. Автобус ушел. И следующий будет не скоро... Отец А., считавший минуты, как будто забывал о времени, когда внезапно возникал призыв о помощи. Сколько таких призывов оттаскивало его от письменного стола, где он тоже, безупречно точным словом, помогал людям. Непосредственная контактная помощь оттесняла помощь заочную. И время — растягивалось. Под рукой мастера время не только сжимается, но и растягивается.
 

1 сентября 1990г. Семхоз

Вчера вечером у батюшки. Я позвонил ему часов в 11 утра. «Приходите сегодня, только попозже, — сказал он, — мне предстоит поездка в Москву. Но к 9 часам я вернусь. Вот к 9 и приходите». Я приехал на велосипеде в 8,30. Уже стемнело, собаки не лают или меня узнают. Постучал в окошко. Открыла Наталья Федоровна. «Ой, а мы испугались». (Стуку в окошко. Почему не звонок?) Зашел на кухню и за разговорами, поглядывая на часы, просидел не менее часа.

Отец А. вернулся около 10. Говорит, что постоял у ворот, побрякал замком, собаки молчат. Тогда (его слова) «полаял немножко, и они выпрыгнули из беседки». Непонятно, шутит он или нет. Скорее всего, шутит. Но из этих собак никогда не удастся сделать свирепых и сторожевых, потому что постоянен поток новых людей к дому. И все свои. Всех нельзя трогать, тем более укусить. Поди разбери, который свой, а который чужой...

Вошел отец А., и сразу все зашевелилось, задвигалось. Включил телевизор — должна быть его передача, — поставил чайник. Главная цель моего визита — показать ему текст бесед на «Символ веры», которые намеревалась напечатать одна газета. Это его проповеди из книги «Таинство. Слово и Образ». Я осмелился (с его, конечно, благословения) текст чуть-чуть сократить. Подробно вникает, замерев у плиты, где чайник уже кипит, выпуская шумную струю пара. Я: «Не можете сейчас вникнуть, сосредоточиться?» Он: «Напротив, так вникаю, что хочется переделывать, переписывать заново». И продолжает: «Я понимаю Андрея Белого, который переписывал все свои письма». Сообразуя текст с изданием, все же газета, спрашиваю: «Может быть, слово «Аминь» снять?» Задумался... Ничего не ответил.

НИИ, занимающийся медицинскими проблемами, заказал ему статью о христианском браке и современной семье для антиспидовского издания, которое должно называться «Модуль профилактики СПИД». «Что значит слово «модуль»?» — спрашивает он меня. Я теряюсь, подбирая слова. Он улыбается: «Пойдем заглянем в словарь». Бежит легко вниз по крутым ступеням и в кабинете, ловко встав на стул, достает нужный том.

Я показываю программу издания. Читает, смеется: «Грустную улыбку вызывает 8-й пункт, грустную: «Памятка. Как правильно пользоваться презервативом». Пользоваться тем, — шутит он, — чего нет. Их ведь нет в продаже. Лихие ребята за полторы тысячи рублей (стоимость модуля. — А.З.) хотят загнать то, чего нет». Задумался, перечисляя свои текущие работы: статьи, книгу о московских храмах, фильм о матери Марии, фильм «Жизнь после жизни» и т.д. «Писать специально для «модуля» нет возможности», — заключил он. Но ни у редактора, ни у меня не было таких намерений, чтобы он писал специально. Я полагал, что он выберет что-нибудь из имеющегося или даст выбрать мне. Решили просить отца Александра Борисова. Он человек ученый, писать умеет. Давняя тактика батюшки: втягивать в духовное просвещение как можно больше способных проповедников.

Он, разговаривая, непрерывно что-то делает: роется в бумагах, которые лежат на столе, перекладывает папки... Такое отвлеченное присутствие порой смущало людей, мало с ним знакомых. Оно на самом деле не мешает беседе: он способен вести несколько дел одновременно. Эта способность выручает его в многолюдной обстановке. А может быть, и выработалась благодаря тому, что постоянно на людях. В поезде, например, я замечал, как он отвечает на вопросы сразу нескольким людям. Только успевает поворачивать голову... Он редко возвращался домой один — из Пушкино ли, из Москвы. И еще я заметил, как изредка, когда случалась пауза в разговоре, он на несколько секунд закрывал глаза — исчезал из видимости, погружался в молитву. Это было то мгновенное соприкосновение с Господом, о котором он нам всегда напоминал: «Не упускайте возможности молиться при любых обстоятельствах».

В его кабинете — два стола. На втором, письменном, — довольно высокая кипа его опубликованных работ — газеты, журналы, книги. Среди них «Советская молодежь» (Рига) от 6 июня 1990 г. Статья о нем. Ее сразу же перепечатали несколько газет Союза. «Имя, которое было под запретом». Было... Надолго ли реабилитировали?..

Я взглянул на часы, почти 11. Завтра ему служить, завтра вставать в 5.30. У него хронический недосып. Хотя именно сон, как ничто другое, восстанавливает его физические силы. (Здесь кончается моя запись, которую я продолжил уже после его смерти.) Он, бывало, скажет: мне лучше не поесть, чем не доспать. Домашние вспоминают, что он, встававший по обыкновению (когда оставался дома) рано, позволял себе иногда поспать до 10 часов. Это значит, что силы его, физические, были на пределе — поздно приехал, поздно лег... Как часто, возвращаясь к ночи, еще стучал на машинке: выхватывал из потока жизни ту обязательную страницу, без которой, как профессиональный писатель, не мог дня прожить.

Неотступный псориаз... Неправильно срослась правая рука в плече, заметно хуже владеет ею. Особенно она давала о себе знать на причастии. Держа чашу в левой руке, правой — больной — причащал. Приходилось далеко тянуть лжицу с причастием, что и вызывало наверняка боль, потому что получалось у него неловко. Я старался как можно ближе приблизить лицо к чаше, чтоб сократить движение больной руки. Однажды, у креста, сказал ему: «Почему бы не обратиться к хирургу? Рука-то правая, наверняка еще пригодится».

Некогда руку полечить. Всех делов-то — наложить шину. Но было что-то главное, что не давало это сделать, как будто уже решившее за него — руке служить осталось недолго...

Болезнь свою последнюю — то ли грипп, то ли ангину с высокой температурой — перенес на ногах. Впрочем, все болезни он переносил на ногах, ни разу не взял больничного, если не считать операции, которая отлучила его от храма на две или три недели.

Однажды грипп перешел в воспаление легких. И жена настаивала: «Отлежись! В кои-то веки, хоть раз вызови врача». Но утром он встал, как обычно, подобрал у крыльца палку и неверным слабым шагом побрел за калитку, к асфальтовой дорожке. Ступил на нее, почувствовал, что палка не нужна, отбросил палку и твердо зашагал к электричке. Ангелина Петровна стояла у окна и, не осмелясь вернуть его, только удивлялась — откуда берутся силы!..

Ему было некогда собой заниматься. Вчера мне, как зеленый глазок светофора, мигнула метафора, в которую он, может быть, вписывается: поезд. Экспресс. Летит на большой скорости. А в душе — стабильность, покой.
 

***

То мглою, то стеною леса
зажат. То — распахнулась бездна
расхристанностью степной —
полубезумною страной,
в которой ангела от беса
не отличить...
Он был стрелой
летящею...
Стрела экспресса
на линии сверхскоростной.

Где сплавились одновременно
и свет и тьма, и путь и дом.
Стремительность! Но — сокровенно –
спокойствие при всем при том.

Отпущенное время кратко.
Войдя извне, из мутной мглы,
вы сразу ощутить могли
ритм внутреннего порядка.

Ничто не закрывало фона,
мелькающего в окне. Но в углубленной тишине
жизнь радостна была — вполне
устойчива, даже — комфортна.

Тьма внешняя, грызня, разруха
не сокрушают сферу духа
открытую — куда войти
возможно, с совестью не ссорясь,
любому,
набирая скорость
на том же, на прямом пути.

— Они могут печататься по частям, — говорю я, — по одной проповеди на каждый... — я не нахожу слова — как назвать параграфы Символа: пункт, номер, символ, — ...Символа веры?

— Есть название, — отвечает отец Александр, сверкая глазами, — но оно не подходит для печати, нет, нет, никак не подходит.

— Какое же?

— Член.

Этот несколько грубоватый юмор был уместен, ибо попал в тон только что упомянутого пункта антиспидовской памятки. Но вообще-то мне стало стыдно, что я забыл обиходное для верующего человека выражение — член Символа веры. Что отец А. обо мне, о бедняге, мог подумать... Но в его глазах не было укоризны. Он ее вытеснил юмором.

В тот вечер, в пятницу, мы говорили также о предстоящем собрании общества «Культурное возрождение».

— Да, а какова программа, — спросил он, — как вы думаете? Впрочем, вам, наверное, это не нужно.

Я опешил.

— Как не нужно? Когда я вхожу в совет. Один из главных пунктов — избрание нового президента Общества,

— Да, — пошутил он, — который тут временный, слазь...

— Но я совершенно не представляю, как это организовать, — сказал я. — Формально председателем у нас числится Вячеслав Всеволодович Иванов.

— Это организовать невозможно, — ответил батюшка, — само как-нибудь организуется.

Сумка моя оставалась у него в кабинете. Я простился с женщинами, и он готов был благословить меня, как бы отрубая малейшее промедление. Но я пошел в кабинет за сумкой, пошел и он, на ходу что-то договаривая, идя к столу, уже включаясь в новое мелкое дело, которое можно совместить с беседой.

— Договариваться ли мне о воскресной школе в Москве? Сколько мы можем платить за помещение? Кто будет вести предметы и какие предметы? — Все это я выпалил, уже стоя на пороге, уже прощаясь...

— Разумеется, платить будем, — ответил он. — Школа платная. С ученика 10 рублей в месяц. Пока будем дублировать программу новодеревенской школы...

Я прошу его не провожать меня до калитки: «Сам закрою, собаки меня знают». Вышла проститься Наталья Федоровна. Он обнял ее нежно, сказал что-то ласковое. Так нежно, что я отвел глаза. И кажется, охотно не идет меня провожать.

А передачи все не было и не было. Телевизор вещал, слышен голос, но не батюшкин. Он немного раздосадован, думая, что интервью с ним в эфир не прошло.

— Больше я с ними связываться не буду. Потратил много времени, а мог бы чем-нибудь другим заняться.

Мешковато сидит на нем пиджак. Лицо — усталое.

Ездил в Москву, потратил б (!) часов свободного дня. Вызвали покрестить младенца...

— Крестины крестинами, но в этот дом должен был приехать один человек, да опоздал. В итоге я не попал на восьмичасовую электричку. И вам пришлось меня так долго ждать, — оправдывается батюшка.

А я целый час благодушествовал в теплой кухне, поддерживая разговор с его домашними, и мне и в голову не приходило пойти ему навстречу. Ведь в эту пору вряд ли кто возвращается с поезда. Наверняка шел один... В темноте... Фонари разбиты. Когда я возвращался на велосипеде, подумал, помнится, как жутковато ему было идти...

А фонари разбили они. Готовились к убийству тщательно.

В тот вечер по телевизору все же прошла его передача. Но в самом конце программы, он ее не дождался. На следующий день я спросил свою соседку по даче, неприветливую, всегда угрюмую женщину:

— Вчера по телевизору должна быть передача с отцом Александром? Не заметили, была ли?

— Да, что-то мелькало, — припомнила женщина.
 

***

Ваш будничный пиджак
торжественной фелони
не затенит. Он знак
не будущей иконе.

Рубашка ли апаш,
болонья или ряса
в деталях образ Ваш
запечатлят прекрасно.

И все же предпочту
из фотографий — кстати
или некстати — ту,
где Вы в цивильном платье.

Мир пляшет на огне
мерцающей снежинкой.
Я вижу Вас в окне
за пишущей машинкой,

И бастионы книг...
И во главе агапы...
И рассеченный нимб
широкополой шляпы.

Да, надо бы сейчас
смириться, не отчаясь...
Но форме подчинись,
Вы в ней не помещались.

С сияющим лицом,
не смешивая стили,
для нас Вы и отцом
и батюшкою были.

Калитка у дома о. Александра. 10 октября 1990. Фото С.Бессмертного

10 сентября 1990 года

Вчера, 9 сентября, в 6 часов 30 минут был зарублен топором батюшка — отец Александр. Это случилось на дороге между домом и станцией. На асфальтовой дорожке, где я так часто видел его — с сумками, с портфелем, всегда торопящегося... И при всей грузности его комплекции — легкого в походке. Запросто мог сигануть через канаву...

Удар был нанесен в затылок. Отец А., наверное, упал, хотя неизвестно. После удара он прошел довольно далеко, чуть ли не до спуска на платформу, затем повернул, теряя силы или поняв, что потерял портфель. Он стал искать его, ступив на обочину, блуждая вокруг, а может, это следы возни, когда убийцы (убийца) пытались прикончить его наверняка.

Залитого кровью, с рассеченной головой, его встретили две женщины. Одна спросила: «Не надо ли помочь?» (Вариант: «Отец Александр, кто это Вас?»)

— Нет, — ответил он, — я сам. Каковы же люди, чтобы, увидев такое, усомниться в необходимости помочь! Рванись они к дому, к телефону за «скорой помощью», может быть, может быть, может быть, удалось бы его спасти.

Он подошел к калитке и упал, цепляясь за доски, силясь подняться, и застонал. Наверное, громко, потому что стон, возможно и не первый, услышала Наталья Федоровна — у нее было открыто окно. Она спала еще в это время. Только-только начало развидняться. Втроем они — Ангелина Петровна, ее сын Александр Федорович и Наталья Федоровна — подошли к воротам и не узнали человека, лежащего снаружи. Оттуда уже натекла лужа крови. Серый костюм казался черным — от крови и прилипшей грязи. Наталья Федоровна первая сообразила, что от них требуется, и бросилась звонить в «скорую». Нормальная человеческая реакция — вызвать «скорую» и сообщить в милицию. Убийства и другие страшные преступления в их поселке — не редкость. Однажды лежал на этом же месте человек, и тоже окровавленный. Первое, что сделали, — вызвали «скорую». Наталья Федоровна поняла, что предстоят объяснения, и задержалась в доме — переодеться, выскочила-то в одном халате.

И «скорая», и милиция приехали довольно быстро. Минут через 10. Лежал человек — маленький, грязный, залитый кровью, худое лицо. Милиционеры принесли шляпу с дороги. Разрубленную. И стало ясно, кто лежит перед ними. Правда, за минуту перед этим Наталья Федоровна, уже чуя недоброе, спросила: «А муж мой доехал до церкви?..»

Кому-то отец А. говорил, что хотел бы умереть в одиночестве. Так и умер. Пытаясь встать и цепляясь за доски ворот, ничком упал — лицом в асфальт.

Говорят, что эта рана не причиняет боли. Смерть наступает от потери крови. Знал ли батюшка, что уходит от нас?.. Знал, конечно. И последним стоном - хрипом, может быть, послал знак об этом. И этот знак был услышан его женой.

Советская власть уже не страшна. Но она вырастила породу людей, готовых на самые страшные злодеяния, с которыми будет иметь дело все человечество. Будет пытаться справиться с ними...

Вчера, 9 сентября, были у меня гости — приехали помочь на участке: работы всегда невпроворот. Мои давние друзья — Слава и Лена. И поэтому, несмотря на воскресенье, в храм я не поехал, полагая к тому же, что через три дня — 12 сентября — буду в храме на батюшкиных именинах. День выдался солнечный — редкость в это дождливое лето. И мы, не теряя времени, с раннего утра взялись за дело.

Слава попросил меня включить проигрыватель, поставить пластинку с каким-нибудь романсом, чтобы облагородить физическую работу или, как он выразился, чтобы не было скучно возить тачку. Я перебирал пластинки, искал романс, но попадался под руку «Реквием» Моцарта. И я решил поставить «Реквием». Прослушали три части, и Слава пошел за транзистором, приспособил его рядом с кучей кирпичей, которую разбирал, и поймал последние известия. А я, посетовав на него в душе, остановил пластинку и затворил окно, откуда лилась на нас эта прощальная музыка. Позже я узнал, что моцартовский «Реквием» — одна из любимых вещей отца Александра.

К вечеру уехали мои гости. Пришла соседка, пожилая женщина. Как-то тихо вошла в калитку, странно. Я даже чуть-чуть испугался. Спросила: «Вы ночуете?» «Да», — ответил я. «Мне будет спокойнее, — сказала. — А то, знаете, как-то жутковато одной».

Вдруг подлетает машина — я узнал ее сразу. «Что-то случилось», — говорю я себе. Из машины выскочили, в буквальном смысле, Аля и Володя, ее отец, — оба бледные. «Что-то случилось, — говорю я себе, — но не у меня дома... Впрочем, может быть, и у меня...»

— Что такое?!

— Убили отца Александра.

— Какие у тебя планы? — задает Володя идиотский вопрос, впрочем, машинально, не вникая в то, что говорит.

В машине, на заднем сиденье, Наталья Федоровна. Черное платье, черный платок. Спокойное тихое лицо. Едем в морг, где может лежать тело. Выясняется, что морг, принимающий убитых, находится при больнице на Кировской улице, то есть у меня под боком. Целый день тело отца А. лежало рядом. И душа его, ввиду близкого расстояния, прилетала ко мне сегодня, и я, наверное, почувствовал это, выбрав «Реквием».

Я говорю «наверное», потому что в действительности я ничего не чувствовал. В действительности я — обыкновенное, бесчувственное существо, неспособное в такие минуты распознать потусторонние сигналы. А может быть, они были еще посюсторонние.
 

ПЕРВАЯ РЕАКЦИЯ

Бежать от них, бежать,
чья правота свирепа.
Кому вольно стяжать
мертвящий дух совдепа.

От их подручных средств
прочь — прописей уставных.
Бубнит брадатый жрец
о догмах православных.

От сладостных вериг,
от вечных третьих римов,
услужливых владык —
шустрящих шестеримов!

Доносы на него,
которые клепали...
Зане — читать его
книг не благословляли.

Но мраком искони
и завистью влекомы,
уж было так — они
благословят погромы.

Что им Антоний Блюм,
все зрящий из далека!
На полземли самум
ползет опять с Востока.

Но разве Церковь — ад?!
У Церкви нет изнанки!
Они себя съедят,
которые сидят
и копошатся в банке.

Бежать от них, раскол
лелеющих... Не пленник
ничей!.. Один престол.
Один Первосвященник.

Морг, конечно, закрыт.

Тут же — играют детишки, снуют возле темных, наполовину закрашенных окон. У дома батюшки, в Семхозе, — милиции, как солдат на передовой. Как будто ждут повторного нападения. У калитки — песок, влажный, ржавый... Мы собрали этот песок, пропитанный кровью, в большой целлофановый мешок и на следующий день высыпали в могилу. Кое-кто из прихожан не одобрил наш поступок. Но так подсказало мне сердце — по простому рассуждению: Бог есть Дух. Все, что осталось от батюшки, является духовной сущностью, а не телесной. Если мы — верные его ученики, то должны хранить его дух, который нельзя потрогать руками и смешать с песком. Разве от Христа осталась какая-нибудь вещь? Кровь — особая часть тела. Она — физический носитель души, как считали древние народы. Якуты и по сей день уверены: там, где пролита кровь, обитает душа. Но ведь мы не язычники; злодеяние совершилось не только на лесной тропинке, но и в наших сердцах, тоже, впрочем, довольно дремучих. Так что душа его осталась в нашем сердце, и где она окажется, если мы горсть этого песка потеряем, как потеряли сейчас его земную жизнь? Где? Вне нашего сердца... И мы — без нее — пребудем пусты и немощны. Нет, так не должно быть...

Вот почему, минуя эти рассуждения, сердце подсказало предать кровь земле.

Отец А. лежал около своего дома более получаса. Лежал не узнанный родными. И когда они стояли по ту сторону ворот, он, может быть, был ещё в сознании, может быть, слышал и чувствовал их, но уже ничего не мог сказать.

«Восточная традиция» воздвигла между священником и его паствой те же ворота, которые называются царскими. И часто родные (и мы в том числе) не знали, не узнавали его. Он и умер — один, наедине с Богом.
 

* * *

И умер он под забором...
Будто бродяга какой...
Уголовным законом
уравнены — вор и святой.

Подвижничество подцензурно.
И подозрительно оттого,
что святость — безумна,
опаснее, чем воровство.

Христос и разбойник рядом.
Чему правосудье учить?..
Но их посторонним взглядом
не различить.

Надвигалась первая ночь — без него...

Мы зашли в дом, Наталья Федоровна открыла кабинет. Неубранная постель... Видимо, торопился на электричку. Письменный стол, гора книг, рукописи, бутылка с минеральной водой, стеклянное блюдце. Я решил помыть его. Когда же вошел в кабинет, чтобы поставить на место, вдруг увидел на полу капли крови — свежие, только что упавшие. Кровь сочилась из моего пальца — порезался, в ванной. Капли крови, яркие на светлом линолеуме, просигналили еще раз, что сегодня произошло.
 

ЦАРЬ-КОЛОКОЛ

Был склеен и поднят уже
на колокольню законно
Царь-колокол из картона —
из палехского папьемаше.

И был у него язык
всамделешный, многопудный.
Прислушивался мужик.
Присматривался город людный.

Надраивал прохаря...
Дивяся, от водки пухнул...
Ишь, вспомнили про царя!..
Всамделешный-то зазря...
Покудова сентября
в девятый день он не рухнул.

Расписанную обнажив
пасть. Полость. Еще один миф
болтается безъязыко.
Дробится небесный зов
на тысячу голосов
от рыка до скорбного мыка.

Картонному исполать!
Теперь он выше Царь-пушки.
Будет ветер его раздувать,
как наволочку от подушки.

Милиция сразу же взяла ложный след. Скорее всего, по указке сверху. Несколько часов, а потом и дней допрашивали брата Натальи Федоровны, приехавшего из Уфы как раз накануне. Изъяли из дома, из кухни Ангелины Петровны, «вещдоки» — топор и тесак. «Но они же мне нужны каждый день, не зря же они под рукой», — возмущалась хозяйка. «Вернем вам их и даже приложим новых пару», — весело отвечали следователи.

Утро. У морга много машин, людей, большинство — прихожане. Судебный эксперт, патологоанатом, готовился к вскрытию тела, а его помощник, санитар, заверил нас, что все будет закончено к 12.30. Далее мы поехали в прокуратуру, затем — в похоронное бюро, где заказали гроб; ленту (рюш) на гроб искали по всему городу... Настояли, чтобы гроб обивали белой тканью, которой тоже вроде бы нет, а есть голубая или розовая. «Нет, — объясняли мы, — этому человеку соответствует только белый незапятнанный цвет».

Тело священника по существующей традиции должны облачать и класть во гроб только священники. На лицо покойного накладывается покров (воздух). Но в морге, когда он уже был положен во гроб, лицо было еще открыто. И все, кто находился там, простились с ним — приложились к его большому белому лбу. Когда я подошел, то лицо его — умирать буду, вспомню — улыбалось. Улыбкой были чуть тронуты губы. Выражение лица — ясное, такое знакомое и мудрое в улыбке. Я сказал кому-то рядом стоящему: «Мне кажется, он улыбается...» Нет, у соседа впечатление другое... Но мне он улыбался, я не мог ошибиться...
 

***

Пригрезилось, что ли? Когда
я лба воскового коснулся,
он мне улыбнулся... Да, да,
я видел, он мне улыбнулся.

Как будто обрушенный мрак.
Он с прежнею мудростью встретил.
И подал условленный знак,
который никто не заметил.

Видать, уже там, на краю,
где наши придвинулись лица,
он вспомнил угрюмость мою,
он знал, как со мною проститься.

Вместо катафалка — они в Загорске редкость — милиция предоставила нам военную бронированную машину. Сподобился батюшка после смерти пуленепробиваемой защиты... При жизни бы такую: от дома до храма... Ах, глупые мысли! Была у него защита, была и надежнее БТРа. В самые опасные годы он говорил: «Если Богу угодно, он удержит нас на ниточке». А теперь та опасность позади. И Бог призвал его, видя, может быть, нашу готовность к иным испытаниям. Может быть, мы уже выросли, сколько же ему возиться с нами? Не настало ли время, когда младенцам пора давать грубую пищу?..

А может быть, он взят от нас из-за нашего недостоинства?.. Потеряла же Россия тысячи храмов из-за того, что не молилась в них, а отстаивала службу ногами.

Мы с Володей заехали в прокуратуру за ключами, которые были изъяты из кармана пиджака убитого. Возвращая под расписку ключи, прокурор, ласково глядя мне в глаза, спросил: «А как у него было в семье? Со стороны родственников никто не угрожал?..» «Нет, — ответил я, ошарашенный вопросом, — такого быть не могло...»

Как же резко они пошли в направлении этой версии. Странная последовательность и поспешность... А между тем даже собак не привезли на место преступления. И первую, и вторую ночь ходили толпами вокруг дома и по округе, в первый же день вытоптали все кусты и кочки.
 

***

Мечена жижа дорожная палым огнем.
Грязь светозарна.
Чавкает, хлюпает, всхлипывает под сапогом
кровь Александра.

Эка — багряных и черных натолкано в след
траурных кружев.
Это она под ногами у нас вопиет,
плавится в лужах.

По колее безнадежной сольется с зарей
утренней завтра.
Не затоптали, а просто смесили с землей
кровь Александра.

Нам эта жертва досталась опять задарма.
За ним не угнаться.
Мечены наши блуждания, наши дома
кровию агнца.

В эту же ночь на платформе «Семхоз» нашли убитую девушку. И утром дежурил там отряд милиции. Два или три милиционера... Женщина, встретившая окровавленного батюшку, спешила к поезду и на платформе наткнулась на милиционеров. «Там священника избили, он истекает кровью», — сказала она им. Там — это в двух шагах, подняться по лестнице. А они ей ответили: «Мы здесь по другому делу» — и с места не двинулись. Странна, если не страшна, эта неукоснительная исполнительность в столь ранний час. Ведь поднимись они по зову женщины тотчас же, могли бы и убийцу увидеть, мелькающего в кустах, но «другое дело» развернуло их в другом направлении — прямо противоположном.

Пришли сведения от ясновидцев, от экстрасенсов, как их сейчас называют. Помощь экстрасенсов в криминалистике широко используется на Западе. Они помогли раскрыть немалое количество дел. Они «видят» внешность преступника, обстоятельства убийства и другие подробности. В Германии недавно проходил съезд таких специалистов.

От экстрасенсов поступило следующее: убийц двое. Один вдохновитель, другой исполнитель. Исполнитель психически нездоров. Они различаются внешне, напоминая пару Дон Кихот — Санчо Панса. Какие-то люди передали им после совершенного злодейства толстую пачку купюр. Толщина пачки — 5 или 6 см. Сколько это тысяч? Не менее 20. Жизнь отца Александра — жизнь святого, — по расчету тех, кто расплачивался, стоила не менее 20 тысяч наших деревянных рублей. Если, конечно, верить экстрасенсам.

В тот день, 9 сентября, отец Александр предполагал обсудить со светскими властями ряд церковных проблем и встретиться с представителями катакомбной церкви. КЦ оспаривает у советской власти ныне действующие храмы, считая, что они принадлежат ей. В какой роли был приглашен на встречу батюшка — непонятно, но его позиция всегда — миротворческая.

Многие считают, что телевидение ускорило трагический конец отца Александра. Ведь телевидение — это власть, возможность управлять людьми, влиять на их мировоззрение, формировать общественную жизнь. Не зря в Вильнюсе в январе 1991-го вспыхнули бои вокруг телебашни. ОМОН орудовал там, как отряды большевиков, занимавшие почту и телеграф по приказу Ленина.

Отцу Александру телевидение предлагало еженедельный эфир. Его проповеди, записанные на видеопленку, произвели бы переворот — хочется думать! — в общественном сознании. Святой Дух, благоволивший ему, проявлялся особенно в живом слове, в выразительном лице.

Первую беседу мы с ним «ловили» у него дома в пятницу, 31 августа. Я ушел в 11 часов вечера, ее еще не было. И он ее не дождался, лег спать, завтра служба. Вроде бы интереса к ней особенного не проявлял, кивнул на женщин — «пусть они смотрят». Но в разговоре со мной, за чаем, из кухни, нет-нет да прислушается к ящику: «Что там, чей голос?..»

А вскоре из телестудии пропали записи бесед с отцом Александром. Он знал об этом. На кого подумал? На жуликов, решивших заработать на его имени? Вряд ли...

Кому он более всего теперь мешал?! Не политикам, не националистам, а изуверам, влияние которых может быть распространено и на тех, и на других. На исполнение такого злодейства убийца получает самые высокие санкции.

Чтобы ответить на вопрос: «Кто убил?» — надо понимать, кого убили.

Наталья Федоровна говорит, что в последнее время отец Александр проявлял признаки беспокойства. Настаивал, чтобы она заказала решетки на окна первого этажа. А совсем недавно, возвратясь вечером домой и даже не поздоровавшись — такого никогда не было, — прошел к себе в кабинет, зажег все лампы, настольные и верхний свет, а также лампочку на крыльце, при этом рассерженно ворчал: «Вечно вы сидите без света, весь дом в темноте...»

Неделю назад, в пятницу, когда я ждал его в теплой кухне, благодушно беседуя с женщинами, он, стоя за калиткой, конечно же, проверял собак... Видно, убийцы как-то себя выдали, что вызвало в батюшке настороженность.

Советская власть, выкорчевывая Церковь, поработала на этом поприще основательнее, чем на каком-нибудь другом. Вспомнить хотя бы секретное письмо Ленина Молотову в связи с изъятием церковных ценностей. Команда подавалась надолго. Вождь революции инструктировал: «...провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаться перед подавлением какого угодно сопротивления» («Известия ЦК КПСС», № 4, 1990 г.).

Было не только физически уничтожено лучшее священство, но и поставлены мощные фильтры, где только возможно, дабы культура не соприкасалась с духовностью. За этим осуществленным и всепроникающим действом узнается замысел князя мира сего: «Разделяй и властвуй». «Россия крещена, но не просвещена», — говорила Анна Ахматова, наверняка зная, что по этому поводу писал Лесков... А он писал, что в России Евангелие еще не проповедано. Это в прошлом-то веке... Куда до него нашему, каннибальскому, усвоившему четвероевангелие Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина! Языческим православием называл веру на Руси религиозный философ Евгений Трубецкой. 17-й год и все, что посыпалось за ним, есть следствие извращенной веры. Ведь убивали священников те, кто в детстве был крещен, у кого в графе «вероисповедание» стояло — православный. Они могли быть обмануты, втянуты в революционный вихрь, но предпосылки в них заронила извращенная вера. Христианство, отсеченное от культуры, от религиозного просвещения, чревато вырождением и обособленностью и похоже на замкнутый сосуд Пандоры, в котором зреют социальные катаклизмы.

Фанатики, называющие себя борцами за чистоту Православия, обретают легионы неофитов, невежественных и самоуверенных, и вместе с крещением получают как бы моральные права от высшей инстанции. И тогда беззаконию их нет предела.
 

***

Не вышло фельетонами —
оглоблями огульными.
Допросами,
угрозами,
уловками акульими
не вышло — закидонами
паскудными, посконными...

Мозгами малахольными,
статьями — как ни гавкали...
Намёками окольными,
державными удавками.

Уж как его не дрючили,
уж как не колошматили
вроде свои же — лучшие,
из посвященной братии.

Не одолели искуса
мужи иосифлянские:
ученый жид протиснулся,
пролез в ряды христьянские!

Не вышло! Зависть блазнится
поныне, зубом клацая, —
одна и та ж, без разницы,
чужая или братская.

В тень отступил, стал добреньким
партейный дуролом.
Не шельмовством, не окриком,
а вышло — топором.

Топорная, ребятушки,
работа вам с руки...
Кто вы, зассанной матушки
сынки иль пасынки?..

Но поздно, поздно, поздно...
Что знал, уже поведал он
о главном, заповеданном...
Старуха-смерть склерозна,

Топор ей память стесывал
недаром. Месть бессильна.
О Господе он все сказал,
что знал. Учись, Россия.

И, может быть, успеют здесь,
научатся счастливцы.
И, может быть, сподбитесь
того ж и вы, убивцы.

Стоит ли сегодня удивляться, что собрание архиереев РПЦ выносит вердикт, обвиняющий Папу Иоанна Павла II в организации католической экспансии на Восток. Что священник, приглашенный преподать азы религиозной грамоты в Московский университет, доказывает доверчивым студентам, что Франциск Ассизский не имел благодати и никакой не святой. Стоит ли удивляться тому, что диакон N -ского храма в г. Коломне, узнав о гибели Александра Меня, сказал: «Одним жиденком меньше стало».

В течение многих лет коммунисты зорко следили за контингентом учащихся в духовной семинарии. Молодые люди из больших городов туда не принимались. В больших городах народ и посмелее, и покультурней, точнее, поначитанней. С такими справляться хлопотно. Обещал же Ленин научить грамоте русский народ только для того, чтобы умел разбирать декреты и указы властей предержащих. А сверх того читать не положено. И если в досье абитуриента, собранном Госбезопасностью, значилось, что он из неблагонадежного прихода или как-то связан с крамольным батюшкой, считай — путь ему к священству заказан. Так, несколько человек из нашего прихода тщетно в течение многих лет подавали документы в духовную семинарию. Путем такого жесткого отбора удалось вывести целую генерацию служителей культа, при помощи которых Церковь сливается с государством, въезжает в него, как легковая машина в гараж.

Ночь на 11 сентября — Усекновение главы Иоанна Предтечи — мы провели в Пушкино. Не спали, конечно. В б часов я вышел из дома. Пасмурное, серое, советское утро. На дороге автобус — ждет рабочих. Подбросили меня до перекрестка. Сонные, серые лица. Водитель только что проснулся, помочился у заднего колеса, подтянул штаны, влез в кабину, врубил рок на всю мощь и — поехали... Автобус с музыкой... Угрюмый, тяжелый рок.

А накануне вечером была панихида. Незнакомый диакон — с жутким, душу раздирающим голосом...
 

ЛИТИЯ ЗЕМЛИ

Сначала нас всех напугал
откуда-то присланный дьякон.
Который не пел, а орал,
как будто посаженный на кол.
(Прости меня, Господи, мягче
сравнения не подобрал.)

Видать по всему, паралич
след на бедолаге оставил.
Гортанный молитвенный клич
мне трезвости только  прибавил.

Ну что ж — такова лития
по праведнику... Завыла
земля скособоченная —
обугленная Сивилла.

Заклепанный вопль ектеньи
из недр вырывался, из рёбер.
Убийственно подлинен и
болотному мраку подобен.

О, Русь, горький плод естества!
И кто тебя только не лапал...
Искавшие святость слова,
валились и вкось, и обапол.

Ничем не исчислить потерь
в старушечьем всхлипе и стоне.
Куда ж без тебя нам теперь!
Куда ж мне, бескрылой вороне!

Клеймённая мукой земля
покорно аукнулась в дьяке.
И свечи трещали во мраке,
надгробную благость лия.
Безмерная рана сия
залижется, как на собаке.

И вот утро похорон. У гроба — еще не было семи часов — знакомый священник. Он долго молился, потом снял покров с лица батюшки (священникам дозволено), поцеловал его в лоб и руку и пошел к выходу. Его ждало такси, он служил в этот день в своем храме. Я подошел к нему. «Ты же знаешь наших владык, — сказал он, — сделают все, чтобы развеять приход».

Ждали владыку. Как всегда, суета. Староста маячит с хлебом-солью (знак почтения и в такой момент), с венком когорта «афганцев», которых батюшка крестил нынешней Пасхой, — все в военной форме, много милиции. Наконец кортеж прибыл. Давка, цепь сдерживающих рук... Я стоял у дверей паперти, которые мы решили прикрыть — они решетчатые, .через них все видно — на случай внезапного напора толпы. Я стоял первый у этих дверей, и через меня шел поток денег на свечи и на храм. Подавали свернутыми пачками, комками, отдельными бумажками, а также плотно набитыми целлофановыми пакетами. По тому количеству свечей, которые через меня же отправлялись назад, я догадывался о количестве людей на улице. Народу действительно было — море. Заполнено все пространство за оградой, вплоть до шоссе. Деревья, заборы, крыши сараев облеплены людьми. Корреспонденты с кино- и фотоаппаратурой взгромоздились на железную крышу храма, и она погромыхивала под их ногами, заглушая печальный и одинокий заупокойный благовест.
 

ВЗГЛЯД

Портрет, точнейший, — траурная рама —
приподнят над крыльцом,
напротив храма.

Ему оттуда видно всех и вся...
Любимые заплаканные лица...
Пришла интеллигенция проститься
с учителем — прощения прося...
Священников златая колесница...
Их облачение слепит глаза.

Полно милиции, и журналисты
описывают, что описать нельзя...
Киношники, гэбэшники, нацисты —
демонстративно семечки грызя...

Неомраченный наклонивши лоб,
оттуда он спокойно смотрит в гроб,
в лицо, сокрытое под белым платом.
И кажется мне благовест
НАБАТОМ.

ПЛАЧ В ОТДАЛЕНИИ

Вышел, сверкая трубою, Олег за ворота.
Встал поодаль от храма.
Кончилась панихида.
И полилась серебряным горлом горькая нота,
взятая у псалмопевца Давида.
Будем же славить достойного голосом трубным.
Будем хвалу ему петь — на псалтири и гуслях.
Место найдем за церковной оградой — хоть бубнам!
Даже органам электрофоническим, пусть их!
Пусть продлятся стенания скорбного Иеремии —
нынче убит в доме Господнем пророк и священник.
Чувствую, топчутся здесь и те, что убили.
Знают прекрасно, на них не натравят ищеек.
Но вы промахнулись и нынче, дюжие хлопцы!
Духа Святаго
исполнена жизнь
возле погоста.
Если теперь — плачет труба — и рассеются овцы,
то лишь затем, чтобы жить средь волков
мудро и просто.

Смущал резкий и повелительный голос, который командовал в мегафон: «Пойте все! Пойте все!» Тот же голос потребовал от милиционеров снять шапки. Но им неловко было держать шапки в одной руке, и они голоса не послушались. Позже я выяснил, это командовал некий Гермоген, монах, место служения которого никто не знает. Видели его не раз в компании монархистов и «патриотов» — так называют сейчас членов «Памяти». Это повелительное «Пойте все!» не из церковного обихода, и интонация неподходящая. Слышали, как он говорил на стороне, что убили отца Александра сионисты.

Ужасом пахнуло от отца Иоанна Клименко, нашего бывшего настоятеля. Он по-хозяйски двигался в храме, расчищая путь для владыки, который должен был проследовать из алтаря в трапезную — на поминки...
 

Последние слова батюшки «Я сам» говорят о великой ответственности перед Господом, которую он никогда с себя не снимал. Не совсем, правда, понятно, что — «сам»: справится и дойдет без посторонней помощи до дома или сам навлек на себя удар, сам виноват?..

Его самостоятельность я не раз подмечал в мелочах. Идем по городу, у него страшно болит нога: обострение артрита, чуть даже прихрамывает. Впереди — снежный спуск, скользкий конечно. Я беру его под руку, он мягко высвобождается и бегом, бегом вниз по склону, балансируя с пухлым портфелем в руках. Портфель, кстати, никогда никому не доверял, как бы ни был тяжел. Портфель в дороге был продолжением его руки. Потерять портфель — то же, что потерять руку. Рукописи, деловые бумаги, письма — все находилось в портфеле, который, кроме того, мог служить столешницей в электричке. Вагон электрички был его рабочим кабинетом. Помню, как мы втиснулись однажды в переполненный тамбур, он умудрился достать из портфеля машинописные листки и буквально на весу стал править текст, передавая мне прочитанное: «Посмотрите тоже, не смутит ли что...» Это была, кажется, статья для «Советской культуры».

И еще один случай. Год, дай Бог памяти, 1980-й. Мы в сторожке разбираем вдвоем экземпляры ксерокопированного «Магизма». Раскладываем по стопкам, стопок много... Работать приходится полусогнувшись, а то и на коленях.

Затекает спина, а ему, при ощутимой грузности, и совсем неудобно. Поэтому я пытаюсь спровадить его в кабинет, мол, до вечерней службы еще далеко, сам управлюсь: «А у вас дела есть поважней». Но бесполезны мои увещевания.

Когда работа была почти закончена, кто-то постучал в дверь, и батюшка вышел из сторожки. Вернулся он минут через сорок, и одновременно с его возвращением с улицы грянуло дружное пионерское: «Спа-си-бо!!!» Я посмотрел в окошко: от ворот отъезжал автобус с детишками. Как он здесь оказался? Оказывается, они, проезжая в Загорск на экскурсию, увидели красивый храм — его только что отреставрировали к Олимпиаде. Учительница — отважная, видать, женщина — попросила шофера завернуть к памятнику русского зодчества. Разыскала священника, который оказался тоже не робкого десятка: не может ли поводить по храму? Пионерам, дескать, надо знать... русскую историю. 40 минут он их водил от иконы к иконе, и мне было искренне жаль, что я не присутствовал на этом рискованном уроке отечественной истории...
 

***

Не вырваться, которым вляпаться
с рожденья суждено в болото.
Редчайшей фауны плантация
и полигон для полиглота.

Которые продрогли-вымокли,
просушатся на карусели.
Теперь нас, неизвестно, примут ли
Лос-Анджелесы и Марсели...

Прилипчива идея русская...
Недаром ценятся иконы...
Опомнились — страна зулусская
аж выставила кордоны.

Сподобились, казалось, выезда.
Разжались ржавые ворота.
Но вирусоопасность выросла.
Везде цветут свои болота.

Давай назад под печки-лавочки!
Катись назад домой — под кочки!
Туда, где раньше — все до лампочки,
теперь все сузилось до точки.

Домой, где ведьмы и кикиморы
вольготно оседлали Спаса.
Постом скоромное отринули,
вкушая человечье мясо.

Накормлены тщетой и засухой,
прицеливаемся далече
постигнуть: у Христа за пазухой
живущему, — нигде не легче.

«Но ведь я не поэт», — уточнял он, когда приходилось высказывать мнение о стихах очередного стихотворца, доверившего ему свое творчество. Штабеля папок — и стихов, и прозы — ждали своей очереди у него в кабинете. Он все прочитывал, и для каждого автора находил главные слова.

Был ли он поэтом? Был, конечно, и даже умел писать стихи, но таковым себя не считал. Он был совершенным инструментом, полнозвучным органом, через который гармония являет себя миру. Ведь поэт — по выражению Блока — это сын гармонии. В семье Черняков, духовных чад отца Александра, хранится его поэтический экспромт, которому, на мой взгляд, позавидовал бы и Пушкин.

Он называл свои книги из цикла «В поисках Пути, Истины и Жизни» повестями и даже поэмами. Поэмами, потому что в них, помимо познавательной ценности, запечатлен восторг. перед открывающимся  миром древних цивилизаций, через которые Бог прокладывал путь Христу. Восторг первооткрывателя и  очарованного художника.

Поэзия — экономное искусство: в малом объеме вмещает безмерное. В пределах строфы — космос мыслей и ассоциаций, которые могут взаимодействовать, минуя логические связи. А строфы как плоды на ветках, соединенные не видимой последовательностью, а общностью кроны, опорой ствола. Таково расположение частей — больших и малых — в поэтическом пространстве.

Откроем вторую книгу цикла «Магизм и единобожие». Она состоит из четырех частей, в каждой по нескольку глав, но и главы дробятся как бы строфами — в одну-две страницы. Они задают естественный ритм повествованию. А зерна соединяющего смысла в них хочется сравнить с семечками в спелых плодах.

И конечно, дарование поэта помогло отцу Александру перевести библейских пророков для «Вестников Царства Божия».

Перевод Библии, который мы читаем, осуществлен более ста лет назад. И нуждается в адаптации к современному уровню языка и культуры. Лучше, чем кто-нибудь другой, понимал это отец Александр. Под его присмотром работали несколько переводчиков. Но и у самого, как говорится, руки чесались. Очень давно в разговоре с ним я восхитился переводом Псалтири. «Да, да, — поддержал он, — но по-славянски многое звучит красочнее и точнее. Стучится, давно стучится новый перевод псалмов!..» Он сказал об этом так решительно, что представилось: вот-вот засучит рукава и сам возьмется за дело. Ведь псалмы — это стихи, и нужно иметь не только знание о подлиннике, но и дерзость поэта, без чего художественный перевод неосуществим. А у батюшки и того, и другого — в избытке.

Чуть ли не в юбилейный год тысячелетия крещения Руси отец Александр взялся за перевод поэмы Григория Богослова «Моя жизнь». Автор посвящает ее единоверцам, пастырям Церкви. Начало поэмы окрашено тоном раскаяния и смирения. Этого тона не было, кстати, в юбилейных речах наших иерархов. А могли бы многое вспомнить — повод подходящий, — хотя бы то, что русская Церковь веками душила свободу слова.

Но переводу поэмы не суждено было осуществиться, и батюшка подарил мне несколько страничек единственного экземпляра. Вот образчик этого перевода, машинописный и почти неправленый.
 

МОЯ ЖИЗНЬ

Мой замысел таков — пересказать в поэме
Свой долгий путь лишений иль удач —
По-разному одно ведь называют люди:
Все дело в том, к чему их склонен дух,
Хотя настрой души — неверное мерило.

Стих развлекает нас и лечит от печали:
Услада для мужей, урок для молодых.
Стих равно нужен всем, он — назиданья мёд.

Моя поэма к вам, кто был со мною рядом,
А стал теперь чужим. Единоверцы — к вам,
И к вам, кто изменил, предавшись ложной вере.
Для вас я как бы мертв, уста свои закрывший;
Того ж, кто замолчал, готовы слушать все.

Вы, славные мужи, империи светила,
Ваш новый мир великолепьем блещет
Земли и вод, Второй являя Рим.
Его соделав, в нем вы новой стали знатью.

Послушайте слова неложнейшего мужа
И многотрудного, прошедшего сквозь бури,
В которых человек находит опыт жизни.

Ветшает в мире все, проходит все с годами,
Прекрасное умчал поток бурлящий лет;
Так ливень проливной, размыв, уносит землю,
Лишь камни мелкие на почве остаются.

Понятно, если б речь вел о толпе я грубой,
Ведь добродетель ей всегда была чужда,
Подобная скоту, толпа не смотрит в небо.
Но не о ней мой плач — я говорю о нас.

Мы сами — тот поток, несущий разрушенье:
Народные вожди, учители добра;
Мы призваны людей питать духовной пищей,
А сами голодны. Мы призваны лечить,
А сами, словно труп, — источники заразы.

Готовы мы вести тропой, нам не знакомой.
Но лучше для людей за нами не идти.
Стоим пред алтарем. Алтарь — нас обличенье.
Не праведность, но спесь ограда отделяет.

Вот что меня томит и вынуждает к слову,
Хоть лучше промолчать, чем говорить на ветер.
Мой стих дойдет до всех — пусть рано или поздно.
О жизненном пути своем я расскажу.

Пространен будет стих, но в этом долг свой вижу:
Долг — заградить уста клевещущим на нас.
Припомните — лжецы всего сильнее любят
Свалить вину свою на жертву клеветы,
Умножив тем безвинное страданье.

Я замысел открыл, могу начать рассказ свой. < ... >
(На этом текст обрывается. Разделение на главы и
строфы принадлежит самому переводчику.)

Не работать отец А., естественно, не мог. И тогда он написал учебник в двух томах «Курс Священного Писания» по договоренности с Академией. Учебник загорские мужи не издавали, а только перепечатали в нескольких экземплярах и в таком виде употребляли для внутреннего пользования. Мне рассказывали, что кто-то из предприимчивых богословов воспользовался им как материалом для своей диссертации.

Следующей безопасной работой был Словарь. Библиологический многотомный словарь, куда вошли сотни статей, фотографий выдающихся и малоизвестных религиозных деятелей, колоссальная библиография. Этот циклопический труд под силу титанам эпохи Возрождения. Хочется сравнить его по грандиозности замысла с Сикстинской капеллой, детищем Микеланджело. Но у того были богатые заказчики. А у этого — никаких. К тому же Словарь — второй многотомный труд, за который батюшка взялся с прежним бесстрашием. Первый — «В поисках Пути, Истины и Жизни» — был завершен и опубликован, благословенный свод религиозной истории, написанный богатым русским языком. Этот замысел вынашивал, так и не осуществив, еще Владимир Соловьев. Ему и посвятил батюшка свой труд.

Итак, он начал работать над Словарем. Кое-кто из прихожан ему, конечно, помогал. Изготовление фотографий, редакцию отдельных статей он доверял специалистам. Но доверие это было вызвано не столько практической необходимостью, сколько воспитательным приемом: таким образом отец А. подключал способных людей к приходской, к церковной жизни. Все, кто принимал участие в его совершавшихся замыслах, должны думать не о своем вкладе — авторском ли, редакторском, — а о том, что отец А. воспитывал их, обсуждая предметы, для него несомненные.

Служба, требы, почти ежедневные поездки в Москву (тогда еще не было выступлений и лекций), общение индивидуальное и в группах, огромная переписка (случалось, что в день писал до тридцати писем) и — Словарь. Хоть статью в день, хоть страницу, а выстучит на машинке.

Глядя на него, думалось не об исключительной одаренности, а о силе благодати, которую Господь посылает человеку по его вере. Он ведь был обыкновенным святым, как назвал его поэт Григорий Зобин.

Но, конечно, минуты у него были на счету, если не секунды... Иногда он мог прервать говорящего на полуслове и проститься: опаздывал на поезд. Зоя Афанасьевна Масленикова вспоминает — со станции Пушкино в сторону Семхоза шли две электрички с разницей в 4 минуты. Первая, Александровская, битком набитая, вторая — через 4 минуты, Загорская, где можно и сидеть, и дышать спокойно. Он выбирал всегда первую. Зоя Афанасьевна сначала возмущалась — четыре!!! минуты!.. И тогда он ей объяснил: «За четыре минуты можно прочитать 20 страниц, или написать 1 страницу, или ответить на письмо».

Выходит, что появлению на свет Библиологического словаря в 7 томах, подобного которому нет в мире, мы «обязаны» Госбезопасности. Это она принудила батюшку, подвигла его и на этот подвиг. Творческий дух и воля к труду способны подчинить себе любые условия. Так, Пушкин не «закис» в южной ссылке или в Михайловском, где мог бы спокойно в окно смотреть и мух давить. «Нам некогда унывать и предаваться меланхолии, как чеховским героям», — шутил отец А. И правда, депрессия — непозволительная роскошь в наших обстоятельствах. Однажды я встретил на пути к его дому известного писателя, согбенного под увесистым рюкзаком и с большим чемоданом. Писатель долгое время пребывал в депрессии и откликнулся на предложение отца Александра пожить у него в доме и поработать... Через неделю он уже вовсю трудился, легко шутил и сочинял острые автоэпиграммы. Пример отца А., да еще в такой близости, действовал как ионизатор в спертом воздухе, как распахнутое в грозу окно. Он и меня приглашал: «У вас там на даче шумно, приходите, когда меня нет, творите».

У него был любимый сюжет: Волк и Заяц или Волк, Охотник и Заяц. Второй вариант очень подходил к нашему перестроечному времени. Пока охотники в суматохе гоняются за волком и целятся друг в друга, зайцу можно травку пощипать и даже на солнышке погреться.
 

***

Волк заставляет зайца шевелиться,
чтобы его не слопала лисица.
Когда зимой косому травка снится
и дремлет он, причмокивая вслух,
волк тут как тут...
Но прирожденный нюх
мгновенно силы придает зайчишке,
который утекает во весь дух —
от хищника, подагры и одышки.
Как молния ширяет шаровая,
он меж деревьев кружится, петляя.
Летит — на самолете не догнать,
не то что волку...
Нечего пенять
нам на судьбу и понапрасну злиться.
Волк заставляет зайца шевелиться.

Минувшей зимой он поделился со мной: «Словарь в целом закончен. Написать бы детскую Библию... И тогда — можно умирать». А в мае он получил от московского издательства заказ на переложение Евангелия для детей. И летом написал его, успел закончить... 9 сентября, в день гибели, редактор привезла ему договор на эту книгу...

Что писал он в последние дни, запершись в кабинете? Что-то спешное, возможно, предисловие к «Таинству, Слову и Образу» — книга вот-вот уходила в набор. Об этом мы уже никогда не узнаем... Он взял рукопись с собой, она была у него в портфеле... Впрочем, может быть, и всплывет когда-нибудь. Всплыли же сейчас дневники Михаила Булгакова, проданные издателю Госбезопасностью — антикварной конторой, в которой наверняка осталось еще немало редких рукописей.

Черновики он не хранил. Уничтожал или отдавал, если кто-нибудь находился рядом. Как-то сказал: «Вчера целый день жег черновики, больше 10 тысяч страниц». Черновики 6-томника, варианты, а может быть, и выпущенные главы. Он ведь сильно сокращал некоторые тома. И, видя мое горькое сожаление, добавил: «Некуда их девать: или я — их, или они — меня».

Наследие его творческое велико: книги, статьи, комментарии к Ветхому и Новому Завету, интервью, диафильмы, проповеди, Словарь, переписка с выдающимися людьми (Кюнгом, Дюфуром, Шаховским, Флуссером, Сергием Желудковым, Марком Поповским) — дай Бог собрать хотя бы ее десятую часть...

Кажется, он сказал все... Это была та полнота самораскрытия личности, о которой Марина Цветаева говорила: «Я свое написала. Могла бы, конечно, еще, но спокойно могу НЕ».

Разумеется, его влекла история Церкви, писал же об этом в юности... Несколько лет назад начал книгу об Апостолах... А русская история, которую знал как сегодняшний день и к которой не смел прикоснуться! Когда-то, очень давно, он дал интервью самиздатовскому журналу, где обмолвился о плачевном состоянии отечественной агиологии, науке о святых. Что тогда поднялось! Патриоты всех мастей с Шафаревичем вкупе углядели здесь оскорбление национальных святынь. Хотя отец А. только напомнил о том, о чем писал в конце прошлого столетия Голубинский, известный историк Русской церкви.
 

***

Зачем Господь призвал внезапно Вас?
Мы, путаясь в догадках, всякий раз
соскальзываем в полынью смятенья.
Не близок ли уже последний час
всеобщего переселенья
туда, где Вы, быть может, на мгновенье
предстали раньше, чтобы встретить нас?

На небесах помощники нужны.
Особенно из тех, кто пас в пустыне —
в помойной яме,
обозримой ныне, —
разграбленной, угробленной страны.

Так неужели Вы ушли нас ждать,
наглядно повторив судьбу Предтечи?..
Чтобы и там — нам оказалось легче,
спасительней пред Господом предстать?..

Лето 1977 года

Отец А. обещал провести экскурсию в Троице-Сергиеву Лавру. Желающих набралось много — все люди сторонние, не прихожане. Условились, что мы садимся в Москве в первый вагон, а отец А. присоединится к нам в Семхозе.

Рассказ его в основном касался жизни Преподобного — домашней, потом монастырской, а также той мрачной эпохи, на фоне которой Андрей Рублев, современник Сергия, писал непостижимую Троицу. Когда и кем построены соборы, какие цари и что жертвовали, а какие — отбирали; войны, коронации — словом, всю историю — опустил, как будто ее и не было, а был только один Сергий Радонежский и то грозное время, впрочем, на наше похожее. Рассказывал и о последних знаменитых обитателях Сергиева Посада — Флоренском, С.Булгакове, Розанове, об истоках русской религиозной философии.

Шел он быстро, рассказывал на ходу, кое-кто еле поспевал за нами. Мы поднимались с горы на гору по кривым деревенским улочкам, что лепятся к Лавре с одной стороны, и наконец пришли к одноэтажному, ничем не примечательному домику, в котором в 1935 году священник катакомбной церкви отец Серафим Батюков крестил нашего батюшку и его маму Елену Семеновну, крестил в один день. Это и был тот знаменитый домик, тот тайный монастырек, куда к чаше Господней съезжались верующие из безбожной столицы. Где в конце июня 1941 года отец Серафим сказал своей пастве, что победит в наступившей войне Матерь Божия и что все, кто могут, пусть перебираются в Сергиев Посад: немец его не возьмет. Семья Меней так и поступила. Они поехали не на Урал, куда был сослан раньше Владимир Григорьевич, глава семьи, и, будучи освобожденным, ждал их со дня на день, а в деревню Глинково, под Загорск. Из этой деревни маленький Алик ходил за хворостом, частенько в ту сторону, именно на то место, где сейчас стоит его дом... Немцы действительно миновали Загорск и окрестности, но однажды в лесу Вера Яковлевна (кузина матери) повстречала немецкого солдата-десантника. Тот спросил ее по-немецки, где можно купить яйца... Вера Яковлевна приезжала в деревню из Москвы, привозила кое-какие харчишки — подспорье для двух малышей.

Отец Серафим до самой смерти тайно окормлял многочисленных верующих. Власти пронюхали о катакомбной Церкви, когда его уже похоронили — здесь же, в подполье, — по примеру первых христиан, которые прятались в катакомбах Рима.

«Секту», так называли любую общину верующих, выследили, монашек арестовали, гроб с телом выкопали — чем и завершилась операция доблестных гепеушников...

Батюшка ходил с нами по Загорску часа два, а потом привел в пирожковую и всех угостил кофе с ватрушками. Моя жена протянула ему цветы и большое яблоко. Он пошутил, принимая цветы: «Спасибо, я и так живу в раю. А яблоко отдайте своему Адаму».

Я, признаться, был потрясен его расточительным, на мой тогдашний взгляд, самопожертвованием. Я все ждал, что он попрощается с нами и отправится по своим делам, намеченным попутно. Не приехал же он специально ради нас! Нет, никаких дел у него не было в городе, кроме экскурсии.

Почти все, кто слушал его, спустя некоторое время крестились.

С тех пор я не раз проводил экскурсии в Загорск, придерживаясь его схемы, его маршрута. Но одно впечатление добавлял всегда от себя. Наглядевшись на золотые купола с посадских холмов, я вел группу в промышленный район какой-нибудь Скобянки. Мимоходом, ненадолго, только чтобы отшатнуться, чтобы опомниться... Все ведь познается в сравнении.
 

***

В пустынной скифии, в облупленном Загорске,
гремит оркестр на празднике Труда.
Раскосый лик красуется в киоске.
И пауком на фресковой известке
приляпана пузатая звезда.

В ворота Лавры, на музей похожей,
течет колонна за колонной. Сквер
пылит, как плац. Поскрипывая кожей,
стоит патруль, лубочно-краснорожий.
И рядом — рыжий милиционер.

На солнышке мужик нетерпеливый
открыто содит из горла кагор.
Былого гула долгие наплывы
уносит в небо Троицкий собор.

Он там струится в святости и силе...
А здесь, к нему отыскивая путь,
Советчина, Татарщина, Россия
пересеклись острей, чем где-нибудь.

16 августа 1989 года

Солидный московский журнал заказал отцу Александру статью «Образ Христа в зарубежной литературе». Отец А. статью написал. И заведующая отделом пригласила автора в редакцию. Сразу после службы мы с батюшкой поехали в Москву, где на вокзале, с машиной, ждал нас Ю.Р. Последние два года он возил отца А. почти бессменно; непонятно, как успевал, будучи начальником крупной лаборатории.

В редакцию отец А. пошел один, а через несколько минут вернулся за нами: «Разговор, кажется, долгий, пойдемте, там есть чай». Редакторша — дама обходительная, улыбчивая, натянуто вежливая. С первых же ее фраз я понял, что статью Меня предложено зарубить.

— А каким Христос был на самом деле? — спрашивает она вызывающе смело и тут же извиняется за свое невежество... Подобные вопросы — каким, да кем, да откуда родом (говорят, из Индии) был Христос — она, извиняясь «за свое невежество», сыпала безостановочно. И на полях рукописи оставляла густо-густо карандашные пометки.

Статья показалась им сложной. Так и сказала: «Показалась нам».

— Знаете, — выложила она допотопный и все еще бывший на вооружении довод, — читатель нас не поймет.

Мне так хотелось с ней поспорить, защитить несчастного читателя, которого повсеместно оглупляют, и, может быть, незаслуженно. Сколько шедевров у него отобрали, сколько открытий и откровений, пользуясь этим демагогическим доводом!

Поправок было так много и они оказались так существенны, что отец А. очень мягко возразил: «Нет, это новая статья, надо писать новую статью».

Сложной она показалась начальству; статью для порядка отрецензировали и вручили редактору, чтобы та дипломатично отказала автору. Дипломатия ее выглядела неуклюже. Возможно, стеснялась нас, т.е. меня и Ю.Р. Потому что отец А., с его безмерным великодушием, стеснить никого не может. Ее замечания он принял спокой но, а нам объяснил: «Я же не графоман, чтобы обижаться...»

В этот же день предстояла встреча с редакцией другого журнала, где ждали от священника откровенной беседы о молодежи. Но перед этим мы с Ю.Р. условились подвезти отца А. к какой-нибудь харчевне, чтобы он не отпирался, и накормить. Не тут-то было! «Нет! Нет! И нет!» Он отговаривался тем, что перед лекцией никогда не ест. «Сытое брюхо к ученью глухо», — завершил он прения по этому вопросу.

Известного проповедника собрались послушать в редакции молодежного журнала всего несколько человек. Отца А. это не смутило, и он, честно и не спеша, изложил свою точку зрения на неотступные проблемы, в которых путается молодежь, лишенная веры.

Интересны впечатления, которыми позже поделился со мной один из слушателей. Пришедшие на встречу со священником ожидали богословских размышлений, может быть, даже мистической мудрости, а услышали «гладкую» (их слово) речь светского человека. Разочаровал их батюшка своим ученым интеллектом, уж больно не похож на священнослужителя — было мнение большинства. И это — характерный симптом.

Интеллигенция ищет в Церкви защищенную от мира цитадель, «келью под елью», и недовольно воротит нос, когда встречает в ней абсолютную открытость миру. «Все мне позволительно, — говорил апостол Павел, — но не все полезно». Человеку дана свобода выбора при абсолютной дозволенности, а это — самое трудное, это — удел зрелого сознания. Привычней сунуть голову под крыло или заслониться ладошкой: «Ку-ку! Меня никто не видит!»

Широта интересов отца Александра смущала многих. Что за священник, который любит смотреть телевизор, читать детективы и научную фантастику (которой, кстати сказать, в его библиотеке не меньше, чем книг по искусству)!

Все же редакция журнала попросила отца А. написать статью на тему, которую он изложил. И отец А. статью написал — страниц 30 на машинке. И даже некоторые места дважды по просьбе редакции переделывал. Однако в любом варианте статья не подошла, не потянула на модную, только что введенную рубрику.
 

***

Убийство с демагогией в комплоте.
Мокрушники, кого теперь пришьете?
На мавзолей взлезая, на амвон,
не ведая, что сослепу творите,
иль ведая... В домашний типикон
заглядывая: так тому и быти!..
Голодная несчастная страна
ощерилась... еще не крещена
в действительности...
Те же чудь и меря,
от века исповедавшие зверя.

Как обрести терпение!!! Господь,
Твое же имя и в грязи святится.
Как с варварством и нищетой смириться!
И гнев свой справедливый побороть —
в стенах новозаветной Ниневии,
которую Ты терпишь не впервые...

Ангелина Петровна рассказывает, что зять ее «был ужасно непрактичный человек. Уезжая в Иркутск учиться, он совсем выписался из Москвы. Глеб Якунин и другие москвичи что-то сделали, их назад прописали, а Алика — нет, И когда он женился, надо было прописываться здесь, а ему — отказ за отказом. «Откуда вы приехали? Из Иркутска? Вот туда и поезжайте, там и женитесь». Мы собрали документы, послали в Москву, и наконец оттуда пришли бумаги, чтобы поссовет прописал. В тот день, когда бумаги пришли, заявляется к нам участковый, а с ним, кажется, двое милиционеров: «У вас здесь проживает гражданин без прописки». А я им бумаги из Москвы: «Вот, пожалуйста, прописка разрешена». Они и умылись».

Хотя батюшка обмолвился однажды, что живет в раю — и действительно цветов на участке стараниями Ангелины Петровны росло великое множество, — от райской идиллии жизнь его была далека. Их местность считалась буферной перед 101-м километром, куда выселяли уголовников. Но уже и к ним, в Семхоз, принимали на работу всякий сброд. Пьяницы и рецидивисты населяли соседние дома.

Раньше дорожка на станцию была еще теснее окружена кустами и деревьями. И только лет 10 назад, когда произошло на ней первое убийство, а потом изнасилование, решили кустарник вырубить...

Земля заболоченная, это и сейчас заметно, если ступить с дорожки в лес. А раньше — еле пробирались, в сапогах да в ботах ноги не вытянешь, — от снега до снега. Тесть отца Александра, Федор Викторович, насадил по забору тополей и берез. Деревья выросли и стали затенять огород соседу. Сосед сердился, но делать ничего не отваживался — Федор Викторович рубить деревья не хотел. А как только помер, сосед их тут же и засушил. Подрезал кору кольцом, и все деревья засохли. Отец Александр жалел сначала, но — смирился и даже нашел утешение в новом пейзаже. «Зато стал виден пруд», — примирительно рассудил он.

Ангелина Петровна вспоминает и другого соседа — бузотера и пьяницу: «Вдруг заявляется. Открыл калитку, еле на ногах стоит, в руках нож. Хорошо, отец Александр был дома. Вышел, стал его успокаивать: «Идите, идите, у нас собаки злые...» Насилу выпроводил».
 

С Витей Андреевым Алик Мень учился в школе, с ним же поступал в Пушной институт. То, что он хотел изучать биологию, известно, но почему в Пушной, а не в университет? Здравый смысл подсказывал, наверное, что в университет еврея не пустят, как не пускали многих его сверстников. А здесь, в Пушном, — мать школьного товарища, Елена Гермогеновна Андреева, преподавала анатомию. Она и участвовала по возможности в поступлении в институт своего сына и его товарища, мальчика явно одаренного.
 

В 82 — 83-м годах мы ждали арестов, обыски уже начались. Молились за отца Александра. Тогда-то он и сказал: «Если мы нужны Господу, Он удержит нас и на ниточке».

Как-то собрались в Новой Деревне, и он предупредил: «Почистите свои библиотеки, перенесите все ценное в надежное место». Надежных мест оказалось немного. Хозяйка дома, куда я притащил свои два чемодана ксероксов, рукописей и самиздата, уже на третий день позвонила мне с просьбой забрать. Было, конечно, и неловко, и рискованно переться с чемоданами к малознакомым людям, но хорошо знакомые были наверняка на мушке. То же самое случилось и во втором доме, хотя книги лежали там больше месяца. Я уже не помню, куда я отвез их на этот раз. Но вот что замечательно. Путешествуя с квартиры на квартиру, книги делали свое дело! Их читали! И пусть я в итоге не досчитался многих книг, зато именно на том пути, который они проделали, появилось несколько новообращенных.

В эти годы мы не собирались в сторожке, не задерживались в храме и даже за оградой храма. Но на Пасху, помню, отметая всякую осторожность, собрались в великом множестве...

Батюшка в эти годы для уединенных встреч выбирал кладбище. Мы шли с ним на могилу его мамы и там, помолившись — «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих», — обсуждали неотложные дела.

Рядом с кладбищем на расстоянии метров 300 проходит автотрасса. Отец Александр не спускал с нее глаз, замечая остановившиеся машины.
 

НА МОГИЛЕ МАМЫ, УМЕРШЕЙ 10 ЛЕТ НАЗАД

Не все затоптаны следы,
как время ни старалось.
Облавы. Обыски. Суды.
Но кое-что осталось.

К примеру, эти облака,
и лес, и поле — были.
И видели наверняка,
как маму хоронили.

И мы — не все, но кое-кто...
Ведь скользко здесь и шатко...
И то же зимнее пальто
на нем... И та же шапка...

Не все понимали его крайне опасное положение. К сожалению, были среди нас такие, кто подвергал его явной опасности (хочется думать, из-за своего легкомыслия). Например, В.Е. просил зарубежных братьев (баптистов), ссылаясь на батюшку, привезти малогабаритный печатный станок. Отец А. в ужасе узнал эту новость...

Понимая, в каком кольце он сидит, как одиозно звучит его фамилия, он, думая о будущем своего родного сына, предложил ему поменять фамилию... Чего стоила ему эта мысль!.. Но сын отверг ее бесповоротно. Как и попытки «компетентных товарищей» завербовать его, чтобы следил за отцом. Наивные единомышленники Павлика Морозова!

Смешно думать, что они отказались от своих убеждений и выгодных привычек. Их облавы, в любом варианте, могут повториться. Как говорит моя жена Таня, все течет и ничего не меняется.
 

Незабываемая давняя встреча с отцом Александром, которую я тогда не решился, а может быть, и поленился записать.

Сентябрь. Батюшка в отпуске. Кажется, уехал в Харьков на две недели. Мы возвращаемся с дачи. Мама идет медленно, и до станции добредаем в полной темноте. Только сели в вагон, мама по ходу поезда, я напротив, вижу, из дальнего тамбура, распахнув двери, идет сияющий, обжигая счастливыми глазами, отец Александр. Он приметил нас издалека на платформе. Элегантный: саквояж, длинный зонтик, широкополая шляпа (не та ли?)... Оказывается, он удрал из Харькова пораньше, пробыл дома дня два и сейчас едет в Питер ночным поездом. Его интересовали наши дела, жизнь прихода, не случилось ли чего в его отсутствие?.. О разводе одной пары, именно в его отсутствие, он уже знал. И выразил тогда уверенность, что, останься он, развода бы не произошло...

Увы, я не помню нашей полуторачасовой беседы. Помню только — от него исходила ослепительная чистота и надежность. И я был счастлив, что рядом мама, что она его слышит, что, может быть, может быть, что-то сдвинется в ней — в ее добрейшей, христианской, хоть и некрещеной душе... Я видел, как она его восторженно слушала. В самом начале я представил маму батюшке, а батюшку ей, но мама не разобрала имени и за весь путь так и не догадалась, кто же этот ослепительно красивый собеседник. И только в метро, когда мы остались одни, спросила: кто он — писатель, артист?

Я забыл ее предупредить, чтобы по телефону она ни с кем не делилась этой встречей. Это были как раз те годы, начало 80-х. И ругнул свою забывчивость, когда узнал, что она поведала о встрече в первом же телефонном разговоре.
 

Из проповеди: «Разрушенные храмы — следствие блудодеяний в них на протяжении многовековой истории».
 

У меня в доме ремонт, который, как известно, страшнее трех пожаров, шестимесячная дочь орет благим матом — Таня отлучилась, я с намазанной клеем обоиной лезу на стремянку — и вдруг телефонный звонок — странный, почти непрерывный. К кому бежать — к дочери, к телефону, куда девать обоину?.. В общем, вышел из положения, поднимаю трубку — хаос обступающей жизни исчезает. В трубке — голос отца Александра. Он тем более неожидан, что всем известно — батюшки в Москве нет, он где-то в Средней Азии. Нет, голос его, он так и назвался: отец Александр. И просит меня зайти к нему домой в Семхоз и о чем-то предупредить Наталью Федоровну. Идеальная слышимость, голос глубокий, близкий и по расстоянию, и по родству. Кажется, он успел мне сказать, что звонит по радиотелефону, что в данный момент едет в машине по настоящей пустыне, кругом барханы и редкие верблюды. А может быть, эту картину я узнал от него позже или от Владимира Файнберга, который сидел с ним рядом в машине в тот момент. Счастливый Владимир Файнберг...

Его общие исповеди... Он кается вместе со всеми. Его неизменное «мы» во всех прегрешениях, слабостях, маловерии, о которых напоминает. И это — не пастырский прием, это личное покаяние, разделение общей участи. Он и стоит-то с нами наравне — не как на проповеди, возвышаясь с амвона. Он на этом месте ничем не отличим от нас, разве что голосом, выражающим общие духовные недуги. Его покаяние обращено к Богу, хотя говорит он с нами...
 

ОБЩАЯ ИСПОВЕДЬ

— Идите сюда поближе...
Многих вместить хотел,
прислушивающийся аж в Париже,
тесный придел.
Текли часы монотонно...
И он —
отслаивая от темноты,
осторожно разматывал, тонко
наши бинты.
С паствой, как студень зыбкой,
сызнова все начинать.
Каждый день —
переворачивать, детской присыпкой
пролежни присыпать.
Ангел-чернорабочий...
Отваживался всякий раз
на исповеди на общей
дерьмо выгребать из-под нас.
И затихали послушные,
возле его руки,
как в авгиевой конюшне
смирные рысаки,
землю копытом роющие...
Не Геракла длань
касалась нашего лба,
а перст,
ничего не стоящего
раба.

Наша община (малая группа) стала собираться с 1978 года. Состав ее складывался в основном по территориальному признаку. Нельзя не считаться с гигантскими расстояниями в Москве. И поэтому малые группы Новодеревенского прихода объединяли прихожан, живших либо в одном районе, либо на одной ветке метро, словом, в досягаемой близости. И только одному человеку приходилось ездить на противоположный конец Москвы — нашему руководителю, брату отца Александра — Павлу Меню. Батюшка благословил нас изучать Ветхий Завет и поставил руководителем Павла, хорошо знающего иврит и Священное Писание. К сожалению, занятия с ним продолжались недолго — всего две зимы. Но группа не распалась, хотя состав ее из года в год обновлялся. Так и должно быть. Малые группы воспитывали в своей среде самостоятельных христиан, способных возглавить новую общину. Так птенцы, поднявшиеся на крыло, должны улететь, чтобы вить новые гнезда.

Со временем мы ввели на наших встречах молитвенные упражнения. Каждый, кто молится, знает, как трудна и благотворна школа молитвы. Собрания начинались с общей молитвы, которую при зажженной свече кто-то один говорил вслух: «Господи, Ты вновь собрал нас вместе у этого стола. Благодарим тебя! Мы пришли к Тебе после дня, наполненного напряжением, заботой, шумом, суетой. Мы пришли из мира, где имя Твое не почитают святыней, где поклоняются иным богам. Мы пришли к Тебе со своими тревогами, раздвоенностью между тем, чего хочешь Ты, и тем, чего хотим мы, пришли, сознавая, что мы — грешники. Прости нас, чтобы мы снова вошли к Тебе, как Твои дети, чтобы Твоя воля была нашей волей, чтобы мы стали похожи на Твоего Сына и нашего брата Иисуса. Дай нам радость разделить Его близость с тобой. Дай нам мужество разделить Его участь в мире. Дай нам веру, чтобы мы предали свою жизнь в руки Твои. Благодарим Тебя за счастье любить Тебя, Господи, за радость произносить имя Твое. Открой наши сердца, чтобы мы услышали Твое слово, чтобы мы могли приблизить нашу жизнь к Твоей. Изгони из нас дух эгоизма, чтобы мы с благоговением относились друг к другу, помня, как любит нас брат Иисус, и подражая Ему. Да помогут нам молитвы Твоей избранницы Девы Марии, услышавшей и исполнившей Твое слово. Молим Тебя об этом через Христа, Господа нашего. Аминь».

Отец Александр не упускал нас из виду и регулярно — один раз в год — навещал. И вот на предстоящей встрече решено было устроить экзамен. Решение рискованное, Но заманчивое... В том году мы изучали Православное богослужение и к весне уже знали достаточно, чтобы ответить на три из сорока вопросов, которые батюшка нам заранее приготовил. Волнений было — как перед защитой докторских диссертаций, хотя экзаменатор наш великодушно улыбался. Но — не знать (или забыть), на какие части делится литургия, или что такое шестопсалмие, или какие библейские темы лежат в основе канона утрени — было бы просто позором: ведь отец Александр окормлял нас уже не первый год.

Ну что ж, экзамен так экзамен. Свернули билетики, сложили их в шапку и — с Богом. Ответы, один другого блистательней, отлетали как от зубов. Кажется, ему было радостно видеть наше прилежание.

Отец А. приезжал в Москву каждую неделю, а случалось, что и каждый день. Как-то я узнал, что с ним должна состояться встреча в доме Н. Пригласили и нашу группу. Мы записали беседу с ним на магнитофон. Но в начале 80-х, при участившихся обысках, многое исчезло, и, боюсь, безвозвратно. В.Н., прислуживая в алтаре, ухитрялся записывать его проповеди каждое воскресенье. Но они тоже пропали. Смыло, как потопом. Так вот, ту беседу мы в свое время расшифровали, с кассеты перепечатали на папиросную бумагу. У меня сохранился четвертый, если не пятый, экземпляр. Осмелюсь привести этот текст здесь, напомнив, что это речевой текст, беседа, которую услышали два десятка человек, набившихся в маленькую однокомнатную квартирку.
------------------------------------
Проповедь опубликована в сборнике "Мировая духовная культура" под названием "Надлежит быть разномыслию". Сохранилась также и фонограмма  (прим. ред.)

«В Новом Завете есть слова: надлежит быть между вами разномыслию. Что это означает? Это означает, что христианство, единое по духу, единое по корню своему, единое по своей основе богочеловеческой, мистической основе, оно — на уровне человеческом, интеллектуальном, социальном — многообразно.

Попытку пренебречь этим мы имеем в столь почтенном институте, как единый латино-католический христианский мир. Попытку сделать единый стиль жизни: молитвы, богослужения, идеологии — во всем христианском мире. Это, конечно, прекрасно. Прекрасно потому, что в этом внешнем единстве проявлялось единство внутреннее. И человек, приезжающий с берегов Средиземного моря куда-нибудь в холодные снега северных Скандинавских стран, мог услышать тот же напев латыни и видеть статуи тех же святых, которые видел в своих краях, и т.д. Но на самом деле эта попытка в значительной степени искусственная. Намерение ее благое, плоды часто бывали неплохие; кстати, только этим и держалась Европа в Средние века, тем, что Церковь была едина организационно, но, как известно, это привело к восстанию и мятежу различных христианских группировок другого стиля жизни, стиля душевного, стиля цивилизаторского. Восстание северных племен в виде Реформации, откол азиатских племен в виде монофизитских несторианских церквей, обособление Восточно-православной Церкви как определенного этнопсихологического ареала. Ареала, который впитал в себя наследие Византии и ряда славянских стран. Не все славянское тождественно с православием, как вы знаете на примере Польши. Польша — довольно сильная по цивилизации славянская страна, принадлежащая другому этнопсихологическому ареалу. Так вот, сейчас эти границы переместились, смешались и мы не можем уже сказать, хотя часто слышим, что вот эта страна имеет единый стиль и дух. Нет такой страны, которая имела бы один и тот же стиль и дух, потому что XX век — век бесконечных всяческих перевоплощений и влияний. Тем не менее, если смотреть с птичьего полета, вот эти пятна географические остались.

Что же нас сейчас интересует? Что внутри Православной Церкви уже давно намечалось многообразие ее ликов и форм. И мы не должны смотреть на те формы, которые нас не устраивают, которые нам кажутся или устаревшими, или еще какими-то, как просто на нечто дегенеративное или же как на пережиток минувших веков. Мы должны на это смотреть как на одну из форм духовности. Более того, здесь нам становятся понятными слова Нового Завета: «Надлежит быть разномыслию». В столкновении различных идей, установок мы яснее понимаем свои позиции. Поехав впервые на Запад уже с церковной установкой, Владимир Соловьев говорил, что вернулся он «более православным, чем был». Почему? Он увидел Запад, которого по книгам не знал, он увидел людей, он почувствовал, что он по своей душе, по своей психологии, все-таки принадлежит Востоку. И, будучи пионером экуменизма, одним из первых, кто принес жертву, так сказать, на алтарь соединения Церквей, он все-таки осознавал очень прочно свою связь с восточной традицией. Значит, знакомство с чужим — не бесполезно...

В мироощущении человека дохристианского было два полюса — динамический и статический. На статическом полюсе находились мировоззрения очень высокие, очень продуманные, с большой традицией, с высокой интеллектуальной культурой; они рассматривали бытие, в котором мы существуем, как нечто данное раз и навсегда. В любом виде — подчеркиваю. Либо это бытие угасает и потом возрождается вновь, как на Востоке, в индийской или же греческой философии; либо оно просто пребывает неподвижно, как у египтян. Но величайшие умы человечества — от первых жрецов древнего Востока до философа Аристотеля — этой идеи придерживались. Почему эта идея глубоко укоренилась в человеке? Она соответствует тому, что мы наблюдаем в окружающей нас природе, циклам — зимы, лета, восхода, заката и т.д. Вторая точка зрения — мы будем называть ее динамической — родилась не как размышление, не как вывод из некоторых позитивных данных природы или каких-то чисто интеллектуальных отвлеченных процессов. Идея динамики родилась из Откровения, разум вовсе ее не подсказал. Нам теперь кажется это несколько странным. Сейчас, когда мы имеем перед собой картины эволюции звезд, эволюции растений, эволюции материи и т.д., нам кажется, что динамизм присущ природе. Но до нашей эры никто не подозревал, даже Аристотель, который стоял буквально рядом — ну вот один шаг ему до эволюционизма. Поскольку он всю градацию живых существ как бы просмотрел, ему и в голову не приходило, что мир — это движение.

Мир был статичен. Ни о какой динамике люди не догадывались. Значит, в Библии учение о мире становящемся было Откровением, как-то внушенным Богом через вдохновение, а не данным в виде некоей рефлексии — размышления над фактами, которые человек уже тогда имел в руках.

Христос, пришедший на землю, идею динамизма сделал удвоенной, т.е. поставил идею Царства Божия в центр. Мир идет к свершению, мир идет к полноте, мир идет к тому, что все люди станут сынами Божиими. Царство Божие у Христа символизируется ростом. Смотрите, как Он любил притчи о семени. Семя произрастает, поднимается закваска — все это увеличивается, направляется вверх. Определяется целью. Есть великие религиозные системы, есть великие приближения к Богу. Бог отвечает человеку: «Да, Я слышу тебя. Но Я говорю, что впереди у тебя бесконечная цель, ты еще не достиг того, что Я хочу тебе дать». Такова основная идея Библии — идея становления, — хотя идей там очень много. Современные философы называют это линейной концепцией развития, идущей вперед и вверх. Секулярным, светским, внерелигиозным детищем этого мировоззрения является учение о прогрессе, возникшее в послеренессансную эпоху. Учение о коммунизме как вариант этой доктрины полагает, что мир должен прийти к светлому будущему. Психологически это совершенно понятно, потому что из поколения в поколение сотни лет эта цивилизация — европейская и русская — воспитывалась на христианских основаниях и поэтому верит в светлое будущее. Между тем наука, наука времен Аристотеля или Платона, не имела никаких оснований верить в светлое будущее. И само по себе знание — вот вы здесь многие, так сказать, представители знания — совершенно не обязывает верить в то, что все будет хорошо. Напротив, столько аргументов в науке, что мир сгорит, замерзнет, рассыплется в прах и вообще эпидемии уничтожат человечество. Не только никаких гарантий нет «светлого будущего», но, напротив, очень многое опровергает его. Между тем — это есть вера. И эта вера — наследие христианства.

Философ Лукреций видел мир умирающим. Если кто-нибудь из вас заглядывал в его книгу «О природе вещей», помнит, что он говорил: наступает мировая осень, мир клонится к закату. Так чувствовали все язычники. И греческий поэт Гесиод в «Трудах и днях» выстраивает свою систему веков. Первым был век золотой, а дальше все хуже и хуже... Тот, в котором живет он, — век железный. Все приходит к концу, к естественному угасанию мира. В древности все было лучше.

А христианство говорит, что лучше будет впереди. И это основывается на Священном Писании. Когда Евангелие пришло в античный мир, начался процесс взаимопроникновения. Это не отвлеченность, это, друзья мои, не история. Мы сейчас с вами продолжаем питаться духовно, церковно и интеллектуально продуктами этого взаимопроникновения.

Церковная жизнь Константиновского времени была периодом взаимопроникновения язычества и христианства. Взаимопроникновение началось еще раньше, со II века. Можно ли считать, что это катастрофа, что это провал, что это неудача христианства? Ни в коем случае! Можно ли считать, что замечательно и прекрасно? Тоже нельзя. Равнозначного ответа нет. Принимая в себя элементы язычества, христианство тем самым освящало все то прекрасное, что было в наследии веков от Индии до Нового Света. Мы можем сказать, что мимо Бога не прошло ни одно сердце, которое обращалось к Нему на протяжении тысячелетий. Мимо мировой красоты не прошла ни одна искорка прекрасного, которая была в истории искусства.

Где бы ни рождались языческие концепции, они несли в себе нечто такое, что христианство могло принять не из соображений компромисса, конъюнктуры, а принять потому, что это было достойно принятия. Если некоторые наши песнопе ния имеют отзвуки гимнов Озирису, то меня это только радует, потому что до нас дошло вечное предчувствие воскресения, которое древний египтянин тысячелетиями переживал на берегах родной реки. В окружении бесплодной пустыни он вдруг видел, как из глины, из этой земли, из этого ила поднимаются первые ростки. Он видел, что солнце вытягивает их вверх, и пел «Озирис смертью смерть попрал». И эти прекрасные слова мы повторяем, Церковь их берет. Берет к себе. Опять-таки скажу, что в Церкви было достаточно поэтов, чтобы придумать свое. Но это было слишком прекрасно, это была дань уважения и, если хотите, любви и приятия ко всему внебиблейскому миру, который мы называем не совсем точно язычеством. Но этого мало. Есть нейтральная символика — например, наши красные крашеные яички, наши куличи, наши пасхи, западные обычаи всевозможные, которых вы не знаете, но которые взяты из язычества. Это нейтрально и это — прекрасно. Почему прекрасно, потому что это связано с плотью, с миром, с природой. Рождественские елки, прорастающий в ящичках овес и лежащие там крашеные яички — это с детства западает, в этом есть некий гимн природы, связанный с нашим духовным пониманием богоприсутствия в мире. Но было в этом соединении немало и отрицательного. Были прямые компромиссы. Взять в христианский гимн великие слова «Смертью смерть поправ» — компромиссом не было, а вот взять в христианскую жизнь и в христианские законы правила, которые прямо противоречат Церкви и Евангелию, — это уже опасно. Я сейчас не буду развивать подробно эту мысль, развитую достаточно у Владимира Соловьева в его реферате «Об упадке средневекового мировоззрения».

Перехожу ко второму тезису. Христианство, рассматривая себя в мире, усвоило частично статическую модель. Дальше не развиваю, все ясно. Третий тезис: возникает средневековое миросозерцание, которое, с одной стороны, сохранило еще библейское стремление вперед в Царствие Божие. Здесь есть учение Иоахима Флорийского, аббата, о трех заветах — Ветхом Завете, Новом и будущем Вечном Завете. Но с другой стороны, все-таки восторжествовала идея мира остановившегося. Может быть, кто-нибудь из вас любопытствовал, просматривал современные книги о Средних веках, где эта идея выглядит так: сверху Бог, внизу ангелы, ниже король, потом еще святые вокруг Него, бароны... такая статическая иерархия. Небесная иерархия и земная, связанные между собой, отраженные друг другом. Законченное и остановившееся общество. То есть повторение того, что было на Древнем Востоке.

Следующий тезис. Касается общества, которое пыталось изобразить как уже совершившуюся волю Божию, а людям от него стало тяжко. Средние века вовсе не столь прекрасны, как их романтически теперь представляют, и мне всегда нравилась сказка Андерсена про волшебные галоши, «Галоши счастья». Помните, как один человек восхвалял Средние века, а потом внезапно перенесся на средневековую улицу, потонул там в грязи, еле выбрался оттуда. Так вот, эта картина — будем называть это все советскими словами — феодального гнета, который освящался именем Церкви, мрачная картина, весьма. Надо сказать, что самые большие зверства инквизиции осуществлялись государством. Испанская инкви зиция была именно королевской. Тогда возникает страшная идея, пессимистическая, которая тянется красной нитью через все средневековое мировоззрение до наших дней. Идея неудавшейся истории. Пришел Господь и что-то обещал нам. Он что-то принес необычное в мир, что никак не осуществляется. Да. И тогда возникает напряженный апокалипсизм и эсхатологизм, говорю так для краткости. Вы понимаете: мир не вышел, мир не удался, и единственное его спасение, что суд Божий все это разломает и выбросит вон. Отсюда возникают революционные секты, движения, всякие анабаптисты, старообрядцы, перечислять не буду — вы знаете. Отсюда возникает и очень рано развивающийся аскетизм, причем аскетизм не евангельского духа, а аскетизм, который идет уже под знаменем мироотрицания. Евангелие учит нас, что любовь Предвечного к этому миру столь велика, что Он отдает Себя, силу Свою отдает, чтобы мир был спасен. И вдруг оказывается, что мир — это нечто ужасное. Что его надо только наказывать. Горим. Геенна огненная. Отсюда начинается бегство из мира, начавшееся в александрийскую эпоху в IV веке, в Средние века бурно развившееся. Я не хочу сказать, что заимствованное у языческих религий монашеское движение не имело значения в Церкви. Имело — и для углубления духовной жизни, для развития молитвенной и созерцательной практики, для сохранения духовных, научных и богословских ценностей и ценностей культурных. Монастыри были местом, где писались фрески, создавались книги, сохранялись и разрабатывались научные теории и достижения. Тем не менее сама идея, что мир погиб, погряз в грехе, а мы, тут собравшиеся, спасены, — эта идея, конечно, была Евангелию чужда. Совершенно чужда Тому, Кто говорит о пастухе, оставляющем 99 овец, чтобы отыскать одну. Что же, христианство не было аскетично? Нет, оно, конечно, элемент аскезы сюда внесло. Однозначного ответа здесь не существует. Но если вы хотите найти однозначный ответ, то его можно изобразить диалектически: отказ от мира для того, чтобы вернуть мир на другом уровне. Для тех, кто читал индийские книги, можно легко пояснить, что мир не ради мужчины дорог, а ради атман* дорог мужчина, что через Бога все возвращается к нам в лучшем виде — иными словами: преображение мира. Наиболее ярко это можно видеть в личности и жизни святого Франциска. Он дошел до предела аскетизма. Оставил отца, дом, профессию, превратился в нищего. Не так, как иные монахи. Он потерял все. Казалось, что для него мир прогорк насквозь. Между тем не было человека в средневековых святцах, более любящего каждую козявку, каждого человека, каждое животное, каждое явление природы — он к ним относился как к братьям и сестрам, вы знаете. Так вот это-то и есть подлинное евангельское отношение — Франциск Ассизский. Он проповедовал заново Евангелие средневековому миру, забывшему его по вполне понятным причинам. Заново. Аскет, который любит мир.
------------------------------------------
*Атман — в религии индуизма индивидуальное духовное начало. (А.З.) .

На Востоке жил один святой, не буду называть его имени, — очень прославленный. Он не мылся сорок лет, обвязал себя веревками, тело его гнило, невозможно было подойти к нему из-за дурного запаха. Но зато это был политический реакционер, поддерживавший исключительно репрессивные действия против язычников, иудеев; к нему за советом обращались императоры. Когда же они пытались действовать по своим законам, не в христианском, так сказать, духе, он сразу направлял послов из своей пустыни с соответствующими инструкциями. ...Не нам, конечно, судить о святых, но — Евангелию. Оно судит о святости. При свете Евангелия видно, что все это не нужно. Нам не проповеданы ни гнилые веревки, ни столпы... Человек не может стать святым, если он не ходил в баню сорок лет... Так рассказывает предание.

В результате трудных испытаний Церкви с неба был Дан великий дар — и вы не улыбайтесь, дар этот — атеизм. Воинствующий атеизм и все антихристианские движения. Случилось бы самое страшное для Церкви, если бы этих движений не было, если бы не было атеизма. Боюсь, тогда действительно христианский мир задушили бы атеисты, имеющие облик христиан. Я имею в виду всяких великих инквизиторов. Достоевский в силу своей исторической ограниченности считал, что таковыми должны быть прелаты латинской Церкви. Но это совершенно международная категория. Интерконфессиональная. Такими могли быть и кальвинистические пасторы, очень могли быть. Могли быть и православные... Значит, атеизм — дар Божий. Это вовсе не поражение христиан. Это великая, исцеляющая, оздоровляющая нас сила. Мне могут возразить: «Отец Дмитрий Дудко говорит иначе». Но мы толкуем о разных вещах. Он поносит безбожников, и — за дело. У меня же иная точка зрения. Более, так сказать, высокая. Конечно, плохо, что закрывают церкви. Кто скажет, что хорошо? Плохо и с точки зрения закона, и с точки зрения верующих. Но я уверен, что ни один храм не был закрыт без воли Божией. Всегда отнималось только у недостойных. История Церкви есть та же самая библейская история. Где действовал закон условного обетования. Вам даны жизнь и смерть — говорится в книге Второзакония, — избирайте сами себе путь. «И не говорите себе, что у нас храм Господень, — предупреждает Иеремия. — Будет уничтожен и храм, и о ковчеге никто не вспомнит». Казалось бы, храм — место, где обитает Сам Господь. Он выбирает его для Своего невидимого мистического присутствия, и Он же превращает его в место, где будут бродить шакалы. Относится ли это только к храму Соломона или к храму Ирода Второго? Нет, это относится к любому местопочитанию Богооткровенной религии. Это относится ко всем храмам. Конечно, мы жалеем храм Христа Спасителя, который был разрушен. Бесспорно. Но с другой стороны, мы понимаем, что было что-то в нашей жизни христианской, позволившее его разрушить. Конечно, мы жалеем о том, что храм Ирода, столь великолепный, был разрушен. Но он был разрушен, потому что так случилось. Такова была карма, так сказать, историческая. И поэтому я считаю, что одна из наших главных установок, христиан сегодняшних, есть не борьба с атеизмом. С атеизмом боролись много. Я недавно читал стенограмму диспутов 20-х годов. Очень хорошо там Александр Введенский разбивал Луначарского. Это была борьба с атеизмом. Но это внешняя борьба. Внешняя. А нам нужно гораздо больше бороться с лжехристианством внутри каждого из нас, это важнее. Потому что атеизм приходит как продукт нашего недостоинства. Сегодня Церковь должна услышать призыв, обращенный к себе «Врачу, исцелися сам». Я понимаю, гораздо легче говорить: мы хорошие, мы — носители истины; они — носители лжи, они — гонители, а мы — гонимые и так далее... Это легче — раз, во-вторых — внешне это подтверждается фактами. К тому же приятно. Понимаете, приятно! Нарцистический комплекс присущ людям, всем незрелым существам. И приятно говорить о себе, о своей группе, о своей общине, о своей Церкви, о своем народе, приятно говорить приятное. Но это все относится к области незрелого мышления, незрелого душевного строя. Да. И вы можете это легко проверить. Проверить, какое доставляет удовольствие поносить противника, даже нашего идеологического: как его разделали! Это так, но это не решение проблемы. Мне бы хотелось, установка моя такая, чтобы мы решили прежде всего свои внутренние проблемы. Чтобы мы могли быть готовы к свидетельству перед миром. Потому что у меня всегда есть опасение — вот завтра... Дай нам полную свободу и выведи нас на площадь, мы такого петуха дадим, что стыдно будет. Лучше обратно в катакомбы бежать, завернувшись с головой в пальто. И я думаю, что Господь Бог, просто жалея нас, не дает нам возможности особенно-то выходить на поверхность. Потому что мы похожи на богачей, которые не знают, как воспользоваться собственным богатством, похожи на того скупого рыцаря, который умирал от немощи и голода, а на самом деле имел все.

Теперь следующий пункт. Что же может лечь в основу обращения к самому себе? Во-первых, во-вторых и в-третьих. То, что называется Богочеловечеством. Слова такого нет в Новом Завете, но оно лежит в его основе. Христианство есть религия союза Бога с человеком. Завета. Мы — участники Божественного излияния. Мы не просто потребители, праздные зрители, недоумки, нуждающиеся в некоем патронате. Это тоже принято и свойственно людям. Хочется, чтобы Церковь была матерью. Расчет инфантильного сознания: кто-то будет нас пасти, кто-то будет водить... Как сказал мне один ученый муж, люди очень хотят быть обманутыми. Это не должно быть в Церкви. Мы все несем за нее ответственность, за то сокровище, которое нам вручено. Можем ли мы сейчас, на пороге третьего тысячелетия, на пороге второго тысячелетия крещения Руси, возвращаться к средневековому состоянию христианского мышления? Некоторые люди, особенно молодые, теперь готовы к этому. Готовы по лености мысли, по невежеству. Они полагают, что в XVII веке было лучше, чем теперь. Однако, если бы они попали в какой-нибудь застенок XVII века, посмотрел бы я, каково им... Сплошь и рядом мы встречаемся, сталкиваемся с непониманием мысли о Богочеловечестве. Несвобода. Людям хочется несвободного христианства, люди тянутся именно к рабству — это страшно и каждодневно, и мы с этим непрерывно сталкиваемся. Люди не хотят свободы. Причины разные, но — это факт. Между тем Новый Завет устами апостола говорит: «К свободе призваны вы, братья!» Призваны к свободе. Людям же хотелось всегда иного. Под куполами древних соборов сохранился Христос в виде Пантократора, который как бы нависает, гигантский, со страшными глазами, нависает над толпой. Насколько он мало похож на Христа, который пришел в мир и сказал: «Познаете истину, и истина сделает вас свободными». Он, скорее, Зевс-громовержец, Перун, все, что угодно, но не Христос. Художник, конечно, волен изображать свое представление, но важно, что в этих образах запечатлелась тенденция, рождающая несвободу. Я вовсе не говорю о том, что человек может быть фамильярен с Богом и пренебречь благоговением. Тот, кто не знает благоговения, никогда не приблизится к Богу; оно — обязательнейшее условие духовной жизни.

Итак, несвобода. Мы с вами, и особенно старшее поколение, знаем, что такое несвобода на практике. Люди, страдающие сейчас ностальгией по прошлому, напоминают мне рабочих, которые переговариваются в поездах: «Вот Сталин — это был хозяин». Многие уже не застали той эпохи, но они нуждаются в хозяине. Понятны человеческое чувство, человеческая стихия. Но нам это не нужно. Это из звериного мира. У нас есть Господь. Он вовсе не хозяин, Он Тот, Который умер за нас и каждого призвал быть Его соучастником. Каждого — вы скажете, это трудно, не все люди активны. Сказано каждого, значит, способен каждый — в той или иной степени, в той или иной мере своего существования — найти свое место на этом пути.

Теперь от теории перейдем к практике. Обозначим принцип, трудный принцип, — открытость. Открытость к проблемам — к внутренним и внешним, открытость к противникам и к миру. Положение, конечно, трудное и неудобное. Похоже на замок, в котором открыты все двери, — сейчас придут враги и овладеют замком. Но нет, если он принадлежит сильному господину, господин может совершенно спокойно спать, ибо достаточно силен.

Сейчас мы не имеем возможности двигаться в направлении каких-то реформ, они сейчас не нужны, но многое, по-видимому, уже стучится в нашу жизнь. ... Все вы уже духовно и умственно воспитывались не на схоластике, вы читали не догматическое богословие Макария, по которому учились раньше, вы читали произведения новой, преимущественно русской религиозной мысли. Русская религиозная мысль шла под знаменем свободы, открытости, готовности решать проблемы мира, решать богословские проблемы. Она была очень жизнеспособной, очень смелой, гораздо более смелой, чем современные западные религиозные мысли. Значит, в этом отношении уже было что-то сделано.

Далее — совместная молитва. Храмовое богослужение — это лишь одна из сторон церковной жизни. Некоторые мои знакомые-христиане говорят: христианином достаточно быть — работать на своем месте, а в воскресенье приходить в Церковь, помолиться и уйти. Изредка, в определенное время, приходить к Таинству. В некотором смысле это не лишено основания, хоть какая-то почва для всего. Но на самом деле Церковь задумана не просто как помещение, где собираются люди, а как общение. А общение дело трудное. Люди разных характеров, разных настроений, иногда занудливые, самые непохожие и совсем не ангелы. Некоторые из вас, приходя в Церковь, думают, что здесь все так крылышками и шуршат, а потом оказывается, что здесь нет крылышек, тут хвостов не хватает... Поэтому мы должны быть готовы, как говорит апостол, тяготы друг друга носить с величайшим терпением, иначе — чего мы стоим?

Далее — общение. Общение в молитве, общение во взаимопомощи. Кто-то скажет: «Ну, взаимопомощь... какое это дело?! Тимур и его команда!» Мне этот Тимур — укор, как веткой в глаза. Потому что Тимур, вроде бы чуждый нам по идеологии, поступал как христианин, а мы из своего антисоветского снобизма, простите, или я не знаю, как это назвать, хорошие вещи представляем плохими. Мы уже не умеем отделить хорошее от плохого лишь потому, что все как-то усвоено, утилизировано в газетах. Одному молодому человеку я объяснил простые вещи — необходимость трудиться. Я ему говорил: «Тебя ждет моральный распад, если ты не будешь работать. Разве сачковать на работе или быть профессиональным халтурщиком, ни на что не способным человеком в своей области, — это христианская добродетель?!»

Раньше в приход приходили люди, жившие неподалеку от одного храма. У них были общие дела. Сейчас же — мы все из разных мест. В настоящее время приход становится эквивалентом какой-то общности людей совершенно другого типа.

Теперь относительно возможностей общения. Кроме общих дел, молитвы и познания христианских истин, необходимо знать Священное Писание. Вовсе для этого не нужно быть богословом, вовсе не нужно быть специалистом, библеистом каким-то. Каждый христианин должен знать Священное Писание. Очень хорошо. Этому можно учиться совместно. Всю жизнь его можно читать и всегда находить нечто совершенно необыкновенное. Если мы этого не будем делать, мы окажемся в положении людей, которые знают все, что угодно, кроме самого главного. В процессе вот такой новой христианской жизни, которая не столько оглядывается назад, сколько смотрит вперед, сами собой будут вырабатываться новые способы жизни в XX веке. Вы понимаете, сейчас дуют очень холодные ветры, сейчас мир становится другим, и многим хотелось бы сделать свою веру теплым прибежищем — убежищем от этого бурного и неуютного мира. Может быть, в этом и есть что-то справедливое. И все-таки вера нужна нам не как опиум, а дана нам как сила жизни, сила борьбы и сила упования, а не еще одно анестезирующее средство. Да. И если мы не докажем Марксу, что религия для нас не опиум, мы будем плохими христианами. Я считаю, что он был вдохновлен Богом на эти слова, чтобы бросить нам вызов. Бросить вызов христианам. Как же мы его принимаем?..

Итак, вот вам маленький эскиз наших христианских установок. Должен заметить, что, если бы на моем месте был о. Дмитрий Дудко, он говорил бы о другом; если бы здесь был о. Всеволод Шпиллер, он тоже говорил бы иначе; если бы здесь был... и так далее. Каждый говорил бы свое. Значит ли это, что я не хочу считать справедливыми их слова, а они — мои? Нет, не значит. Я закончу тем, чем начал, — многоразлична, как говорит Писание, Премудрость Божия. Пути должны быть многообразны. И если Церковь когда-то раскололась, раскололась именно потому, что люди не могли понять: многообразие и единство — условия совместимые. Мы должны понять это сейчас. Да, многообразие будет, но оно не должно превращаться в антагонистические, разрывающие друг друга группировки, расколы и секты. Если вам встретятся типы христианства иные, призываю вас к терпимости, хотя это и трудно. Спорить бесполезно. Каждый должен трудиться — рассудит же всех Бог.

Если я вас правильно понял, вопрос состоит в том: в чем заключалось воздействие Христа на весь исторический процесс в будущем? Почему Он появился именно в этот момент и что должно идти от Него?

Нужно ли нам возвращаться вообще к прошлому? Да, конечно. Потому что Христос жил в прошлом. Но тут же я поясню: Он единственный из всех живет всегда, и не в своих идеях — нет у Него идей, — и не в Своем учении — нет у Него специального учения. Нету, понимаете, это чистое заблуждение. Единственно, что было оригинального в Христе, — это был Он Сам. Он не говорил: Я оставлю вам Свое дело, как у нас говорят о ком-то, что он умер, а дело его живет. Христос Сам остался с нами. Он сказал: где двое или трое соберутся во имя Мое, там не учение будет, а Я буду среди них. Значит, Он среди нас. Что же касается людей, которые видели Его близко, — одни называли Его бесноватым, другие Его распяли. Тут ведь совсем близость не означает хронологического или географического приближения. Я думаю, что очень многие люди, которые жили после Христа через сотни лет, были ближе к Нему, чем те, что находились от Него в двух метрах.

Я думаю, мы не имеем права говорить о явлении Христа как о чем-то завершающем некую эволюцию. Движение шло все время в двух направлениях. Рост добра и рост зла. Непрерывно возрастали два царства. Христос же — явление, вторгающееся извне. Он пришел извне. Он пришел из иного мира. И хотя Он использует наследие пророков, наследие всех веков, на самом деле Он уникален. Он одновременно открывает миру Бога, что самое важное, открывает Его навсегда, и, во-вторых, Он приоткрывает миру завесу будущего. «Те, кто здесь находятся, увидят Царство Божие, пришедшее в силе». Царство Божие начинает перемещаться во времени и приближаться сюда. Развивается Царство Божие в истории, но не в виде непрерывного поступательного прогресса, а в виде некоей Судьбы, идущей вперед. Но и зло развивается так же. Царство дьявола развивается столь же успешно, и поэтому мы имеем право говорить об Антихристе и о борьбе его. Антихрист родился не вчера, и не сто лет назад, и не завтра родится, как некоторые думают. Антихрист родился вместе с Христом. Когда явился в мир Христос, явились те силы, которые Ему противостояли. И они будут возрастать, принимая различные формы, будут возрастать всегда, до конца мира.

Вопрос: Какие ступени христианской жизни проходит человек? Когда он становится готовым к тому, чтобы стать уже свидетелем?

Ответ: Это можно сравнить с биологическим процессом. Когда человек трудится, свидетельство возрастает в нем. Все должно быть органично. Первая фаза — он просто приходит в храм. Вторая фаза — он принимает участие в таинствах. Третья фаза — он начинает учиться храмовой молитве. Четвертая фаза — он приходит к какой-нибудь общине. Таких общин в мире, вероятно, миллионы. Мне рассказывали, что они есть и в Латинской Америке, и в Африке. Собираются люди, так же как и мы, и вместе молятся, вместе читают, вместе разбирают Священное Писание, совершают дальние походы, живут вместе. Вовсе не значит, что в Советском Союзе мы — какая-то элита. Это общее движение по всему миру.

Почему я говорю сегодня обобщенно, несмотря на то что некоторые из вас еще переживают начальный этап? Потому что очень важно, на что вы ориентируетесь. Если вы ориентируетесь на траншею с самого начала, то будь вы даже Гераклами, а все равно в ней останетесь. Если же ориентируетесь на путь, то, когда появятся его первые признаки, будете осторожно и с должным смирением двигаться вперед, несмотря на то что кругом стреляют. Что делать, такие условия . военные».

На каждой литургии священник молится словами Великой ектиньи: «О мире всего мира, благостоянии святых Божиих церквей и соединении всех Господу помолимся». Соединение всех церквей — цель экуменического движения. Официально наша Церковь стала участвовать в нем в 1961 году, в самый разгар хрущевских гонений на религию. И с тех пор на международных форумах высокие представители нашего духовенства произносили речи о мире, дружбе и единстве церквей. Сейчас, правда, выясняется, что «благословлял» их на этот подвиг Комитет госбезопасности. Так или иначе, а перед лицом международной общественности наша Церковь призывала к «соединению всех» и даже разрешила православным и католикам (в исключительных случаях) общение в молитве и таинстве. Позже разрешение было приостановлено. Официально декларируемое миротворчество расходилось с установками внутри Церкви, сеявшими дух недоверия и изоляционизма. Отца Александра печатно и непечатно, публично и анонимно обвиняли в беспочвенном экуменизме, в прокатолических происках... Ах, в чем его только не обвиняли! Тогда, в конце 70-х, конфронтация между церквами не имела сегодняшнего накала и тем не менее исконное недоверие к латинству вылезало из всех щелей.

Однажды в Новую Деревню на Троицу приехала Л.Я. — полька, которая училась в аспирантуре Московского университета. Приехала к ранней литургии, надеясь, что исповедоваться будет у отца Александра. Но в этот день на ранней исповедовал о.Стефан. По-русски она говорила почти без акцента. Но о.Стефан уловил дефект речи и обратил внимание на внешность. Он принял ее за грузинку.

— Была на вечерней службе? — спросил он. И узнав, что она католичка, искренне удивился: — Разве в Грузии нет православных храмов?

— Есть, конечно, — ответила Л., решив скрыть свое иностранное происхождение. — Но я воспитывалась в католической семье.

— Пора переходить в Православие, — посоветовал священник и поинтересовался, когда она последний раз причащалась.

— В прошлое воскресенье, — ответила Л.

— Зачем же так часто причащаться! Мы, православные, уважаем Евхаристию и чтим Святые Дары. Л. робко возразила:

— Но уважение к Евхаристии оставляет два пути, следуя которым можно причащаться и редко, и часто. Об этом пишут Святые Отцы.

Отец Стефан промолчал, из чего следовало, что причащать католичку он не будет.

Л. оправдывалась:

— Есть же разрешение Православного собора, позволяющее причащать католиков...

— Только в экстренных случаях, например если человек при смерти, — раздраженно отрезал о.Стефан, оттесняя инославную от аналоя.

— Но человек в любой момент может умереть, фактически он каждое мгновение при смерти... О.Стефан не любил философствовать и напрямую спросил:

— А как вы оказались в православном храме?

— Приехала к друзьям. У моей подруги, вашей прихожанки, сегодня день рождения. Хочу с ней вместе помолиться и причаститься Святых Тайн.

— Нет, для причастия этих причин недостаточно, — заключил о.Стефан и дал понять, что закрыл тему.

Ратуя за истинное сближение церквей, отец Александр придерживался твердых конфессиональных границ. Ему как раз пытались, да и пытаются сейчас, навязать обратное: будто бы он эти границы размывал. У меня сохранилось письмо батюшки к одной прихожанке, которая переходила из Православия к баптистам. Батюшка использовал повод, «высказался вслух» по вопросам конфессиональной этики, касающейся нас всех. И распространил это письмо по всем общинам прихода.

«Дорогая Н.! Хочу и должен объяснить Вам, как я отношусь к вопросу о молитве с инославными христианами. Прежде всего наша Церковь не возбраняет этого в принципе. Наши иерархи и представители бывают на праздниках в католических храмах и у баптистов. Католики разрешают своим приобщаться в наших храмах, а наша Патриархия в случае нужды тоже допускает их к таинствам. Мы исходим из того, что Господь основал не несколько верований, а единую Церковь, и разделение христиан воспринимаем как грех (молясь о «соединении всех»).

Причины разделения были разными: и различия в душевном складе разных людей и народов, и политические распри, и культурные расхождения. В результате возникли отличия и в обрядах, и в вероучительных формулировках.

Однако Господь даже это явное зло обратил в добро. Благодаря разделению христианство избежало нивелирования и жесткой однообразной системы. В каждом исповедании (в разной степени) раскрывались духовные дары, были свои праведники и святые.

Таким образом, в развитии есть общая закономерность: сначала нерасчлененное единство, потом — разделение и, наконец, единение на высшей ступени. Эта последняя стадия уже близка к осуществлению (хотя, конечно, по меркам историческим, а не по масштабам индивидуальной жизни).

Завет Господа: «Да будет единое стадо» — цель современного христианства. Но как этому содействовать? Прежде всего — преодолением вражды, желанием понять других при сохранении верности своей традиции. Этому посвящены все формы экуменической работы и служения в мире и у нас в стране. Христиане делают упор на том, что сближает, а не на том, что разделяет.

Раньше каждое исповедание считало, что средство для единства — только прозелитизм, т.е. обращение всех в свою конфессию. Теперь, когда поняли, что нужны другие пути, избрали путь сближения. Разумеется, оно исключает прозелитизм. Он наносит ущерб братскому взаимопониманию и доверию, внушает мысль, будто все хотят друг друга «перетянуть» и ведут тайную пропаганду в свою пользу. С католиками у нас проще, так как все основы у нас общие. С протестантами — сложнее. В частности, если говорить о пятидесятниках, то они нередко утверждают, будто Дух Божий дышит только в их общинах. Между тем каждый человек, который пережил истинное обращение (в нашей Церкви), может и должен считать себя получившим духовное крещение и дар Духа. Если люди этот дар не развивают, то причины — в них самих.

Разумеется, негативное отношение к другим мало содействует сближению и братскому сознанию. Но, к счастью, не все члены таких общин (баптистов, пятидесятников и др.) держатся подобных непримиримых взглядов.

Что же препятствует духу экуменизма? Еще раз повторяю: те случаи, когда люди, побывав у инославных, разрывают братское и евхаристическое общение со своими. Это — и измена по-человечески, и акт, направленный против Христа, против Его воли. Это вносит разделение, смуты, соблазны, отбрасывает дело единства назад, в века соперничества, упреков, борьбы и поношений.

Поэтому для своих прихожан я не считаю допустимым общаться в молитве с теми конкретными общинами, которые не соблюдают строгого экуменического принципа и правила: «Никакого прозелитизма». Как там в других странах — я не знаю. Но у нас это так.

Человек, бросающий свою церковную общину (ссылаясь на личные вкусы, на прочитанное в книжках, на недостатки церковные и пр.), является пусть и невольным, но врагом дела Христова.

Всегда нужно помнить, что в Евангелии от Иоанна нам сохранена одна из немногих молитв Спасителя, выражающих Его глубинные желания, Его волю. Это «первосвященная молитва» в ночь перед Голгофой: «Да будут все едино». Мы еще далеки от того, чтобы осуществить эту волю Господа, но должны всеми силами к этому стремиться. И все, что препятствует его воле, есть для нас грех.

Вот почему обязательным условием общения с инославными является неукоснительное соблюдение ими (и нами) указанного важнейшего экуменического правила.

И последнее: как быть, если видишь у инославных христиан нечто воистину достойное и прекрасное (горячую веру, живую молитву, чистоту жизни, общинность)? Ответ один: благодарить Бога за этих людей и молиться о том, чтобы и мы умножали в своей среде эти черты и дарования.

Прот. Александр Менъ»

Завет Господа: «Да будет единое стадо» — еще понятен не всем. И пастырь, услышавший этот завет, ступает на путь жертвенного служения. «Кто-то должен же постоять за экуменизм», — сказал однажды отец Александр.

Лет пятнадцать назад в самиздате ходило анонимное «Письмо священнику Александру Меню». Мне его всучили в Загорске, в Успенском соборе после литургии. Молодые люди раздавали его, стоя возле свечного ящика. Аноним, безграмотно и тенденциозно обращаясь с текстом Священного Писания, доказывал, что Александр Мень состоит на службе у сионистов. У меня не было сомнения, в какой организации автор получал свой гонорар. Нынешней зимой это письмо опять всплыло — рупь за штуку — в подземных переходах на Пушкинской. Знаменательно, как заканчивается письмо: «Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее плода, срубают и бросают в огонь» (Мф.З, 9 — 10).

За два дня до своей гибели отец Александр дал интервью испанской журналистке Пилар Бонет. Среди прочего он, с неожиданной в этом случае откровенностью, сказал: «Ну, если называть зарождение русского фашизма не тревожным, то что тогда тревожно? Конечно! И его очень активно поддерживают очень многие церковные деятели.

Произошло соединение русского фашизма с русским клерикализмом и ностальгией церковной. Это, конечно, позор для нас, для верующих, потому что общество ожидало найти в нас какую-то поддержку, а поддержка получается для фашистов. Конечно, не все так ориентированы, но это немалый процент. Я не могу сказать какой, я этого не изучал. Но куда ни сунешься, с кем ни поговоришь: этот — монархист, этот — антисемит, этот — антиэкуменист и так далее.

Причем развешиванием ярлыков занимаются те люди, которые вчера еще не были такими. Понимаете? Нет, это характерно! Веяние эпохи. Эпоха реакции. Когда Горбачев открыл шлюзы, то хлынула и демократия, и реакция. Но реакция всегда более агрессивна».

В день его гибели к Москве шли танки. Уж, наверное, защищать не отца Александра. Независимые газеты писали о стянутом к столице кольце войск. Случайны ли эти совпадения?..

Возле дорожки на станцию «Семхоз» стоит божничка с иконкой и надписью: «На этом месте 9. IX . 1990 г. принял мученический венец отец Александр Мень». Дорожку сейчас подновляют, делают шире. И рабочие сами, никто их не просил, выстелили гравием площадку вокруг божницы. Весь год кто-то приносит сюда вместе с цветами земные дары. Даже зимой... Вот и сейчас у ее подножия — горстка малины, горстка лесных орехов, ветка красной смородины. Найдут ли, не найдут убийцу — воздаяние следует своим чередом, а люди уже почувствовали, что место это — благословенное.

Традиционные встречи в конце учебного года уже несколько лет мы проводили в Семхозе, у меня на даче. На природе — повольнее, да и батюшке идти от своего дома недалеко. Опасались, конечно, соглядатаев, дачные участки лепятся друг к другу, как соты. Что творится у соседа, можно не только увидеть, но и услышать, и даже унюхать. Драпировали шторами террасу и окна не отворяли, чтобы не будоражить посторонние уши. Но батюшка не очень-то хоронился. И даже подшучивал над моей осторожностью. Он, прекрасно зная действительное положение вещей, не перегружал обстановку навязчивыми опасениями. Он многого не боялся, потому что видел и знал больше нас. Его появление в любом доме могло быть опасным для хозяев — телефоны наверняка прослушивались. Но — у страха глаза велики. И однажды я был весьма смущен тем, что, придя в дом, отец Александр сразу бросился к телефону и в разговоре не скрыл своего имени. Подобные опасения он частенько гасил юмором. Помню, как-то сказал — мы шли по дорожке, по той самой, к его дому: «А вы думаете, здесь под каждым кустом майоры Пронины сидят?»

Семинар катехизаторов на квартире Л. (1982 г.). Ведет отец Александр. Слово «семинар» мы старались не употреблять в телефонных разговорах. С некоторых пор оно стало криминальным. Власти разгромили религиозный семинар Огородникова, охотились за философским семинаром Библера. Поэтому и не звонили лишний раз в дом, где намечалась встреча. Отец А. приехал в назначенное время. Приглашенные же слушатели подтягивались в течение часа. Хозяин дома, озадаченный неаккуратностью будущих катехизаторов, не находил себе места и пытался чем-нибудь занять батюшку. Но отец А. без промедления нашел себе дело. Одна из дочерей Л., маленькая художница, принесла чистые листы бумаги, и батюшка принялся рисовать ей различных зверюшек. Рисовать пришлось в перевернутом изображении. Девочка сидела за столом напротив и таращила глазенки, опушенные рыжими ресницами, на чудо-карандаш, из-под которого рождались белки, попугаи, косолапые мишки. Рисунок, безупречно правильный и иногда очень потешный, выдавал в рисовальщике замечательное мастерство.
 

5 августа 1990 года

Месяц с небольшим до гибели. Тот самый день, когда наша группа встречалась с батюшкой — отчитаться за прошлый год и обсудить программу на будущий. Мы едем из Пушкино с отцом Александром на дачу. Заходим на минуту к нему домой — оставить портфель. И вместе с Натальей Федоровной скорей — к нам, здорово опаздываем. На берегу озера — скособоченная железная раздевалка, в нескольких местах крупно продырявленная. «Здесь поработал топор каменного века», — шутит батюшка. Вдруг узнаю, что он совсем не спал в минувшую ночь... «Не беспокойтесь, — гасит он мои угрызения совести, — я после литургии как огурчик. Вернусь от вас, еще поработаю, надо статью дописать».

По дороге мы обсуждаем с ним кандидатуру секретаря. Он уже не справлялся с морем мелких и ответственных дел — нужен был помощник, которого, кажется, он наметил из нашей группы. «Подождем до осени, — сказал он, — осенью все решится...»
 

23 ноября 1990 года

Сон, от которого проснулся в холодном поту: я стою в стороне и вижу, как бьют, убивают нашего батюшку. Но и он, он тоже отмахивается. Убийца удивлен — ишь ты, крепок, однако! Бандит орудует приемами карате, подпрыгивает, бьет в грудь ногами, а по голове чем-то тяжелым. И я смотрю на этот о со стороны. Наблюдаю.

Не сон, а проявленная фотопленка. Не такова ли на самом деле была моя позиция, когда перед глазами проходила, вершилась его подвижническая жизнь.

Наше больное, искалеченное население бросается в Церковь, как в психолечебницу. И священник, облепленный тонущей паствой, может вместе со всеми пойти ко дну, если ищущие спасения не поверят в собственные силы, не освободятся от назойливых фобий.

Французский врач Ален Бомбар, в одиночку переплывший океан, доказал, что люди — жертвы караблекрушений — гибнут в основном не от холода и голода, а — от страха.

Батюшка в своем бесстрашном порыве прийти на помощь каждому был таким же смельчаком, который однажды спас меня, тонущего в море. Я сдуру полез купаться в шторм. И вскоре почувствовал, что на берег мне не выбраться. Там стояли люди, много людей, бессильные чем-либо помочь. Стояли и смотрели, как гибнет человек...

И вдруг один из них прыгнул в волны и поплыл ко мне. Первым моим инстинктивным движением было — ухватиться за него, как за пробковый круг. Но он оказался опытным пловцом и спокойно посоветовал этого не делать. «Я — рядом, — сказал он, — я здесь». Его неотступная близость поддерживала во мне надежду и силы, и после трех или четырех попыток я наконец выкарабкался на прибрежные скалы, а спустя некоторое, не малое время выкарабкался и он. Так и батюшка, будучи рядом, взывал к нашим потаенным возможностям. Признавал в нас детей Божиих, подавая надежду на спасение. И поддерживал — духом, примером, мгновенной решимостью практически помочь. Вдруг узнаешь, что кому-то помогал переезжать, кому-то разбирать библиотеку и расставлять книги по полкам. А однажды прорвался к безнадежно больному в отделение реанимации, куда и родственников-то не пускали. Это в те годы, когда священников боялись, как чумы. А он пришел к умирающему, чтобы исповедовать его и причастить. Больной не поверил своим глазам, решил, что уже начались галлюцинации. А батюшка положил ему руку на лоб и, наверное, попросил Господа о милости, о ниспослании чуда. И чудо произошло. Приговоренный врачами к смерти и сейчас жив — дай Бог ему здоровья! Таких «естественных» чудес в практике отца Александра было великое множество...

А кому-то помогал и деньгами, выделял от своих, далеко не больших, достатков. Помню как-то, впустив к себе в комнату, протягивает мне пятьдесят рублей... «За что, батюшка?» «Берите, берите», — сказал он, ничего не объясняя.

Сравнивая отца Александра с тем смельчаком, прыгнувшим в шестибалльный шторм мне на помощь, я думаю, как объяснить совет отца Александра, не раз от него слышанный: «Помогать тонущему лучше с берега». Под берегом он разумел духовный материк — надежную опору веры. Если человек ее имеет, если даже только обретает постепенно, тогда шторм — всего лишь разновидность стихии, которая свирепствует и на суше; изменившиеся условия жизни — не более того. Потому он, не подавляя нашей свободы, радел о главном — о духовных устоях личности, которые должны в каждом самозарождаться. «Я же только акушер, — писал он Владимиру Леви. — Рожденное изнутри ценнее привнесенного».
 

20 января 1991 года

Послезавтра день рождения отца А, Ему бы исполнилось 56 лет... Его кабинет... Кабинет ученого, писателя, философа. Книги — необозримое море книг, которыми он щедро всегда делился. Мы знали, что редкое издание у него легче найти, чем в спецхране. Над постелью работа Поленова (авторская копия) «Христос на Геннисаретском озере». Несколько портретов: большой — мамин, в маленькой деревянной рамке — отца, Владимира Григорьевича; Соловьев, Бердяев... А на столе — фотография юной Наташи. И тяжелый громоздкий « Daro » — пишущая машинка, отремонтированная незадолго до его смерти. Он писал только на машинке, редко от руки. Ему бы компьютер — о котором мечтал! — как у Артура Кларка... Сзади, под рукой, — словари и энциклопедии, а перед глазами — необозримый стеллаж, где сбоку — не сразу и найдешь — составлена сплотка его шеститомника. Слева — окно: во всю стену. И оттуда ломится свет зимнего дня — искристый, режущий глаза снег. Куст промерзшей калины, вывихнутые ветки старых яблонь, а дальше — трубы теплоцентрали и типовые дома. Трубы проложены над землей, и одна внедрилась на сам участок. Невозможно не заметить этого уродства. Батюшка не всегда благодушествовал, глядя на мир, его окружающий. Но ему было куда отвести глаза, особенно если он находился здесь, за письменным столом.

В дальнем углу иконостас. Каждой иконе он сам находил место, сам прибивал каждый гвоздик. Стоя перед иконостасом, таким богатым и приманчивым для глаза, я невольно отвлекся на древнюю подлинную иконопись и на корешки книг; рядом — пушкинская полка.

По-настоящему, как я это понимаю — с медитацией и чтением Писания, — молитвы здесь у меня не получится. Но вроде бы душа от этого не страдает, как в Москве, где молитва бывает так часто скомкана. Самый воздух, атмосфера батюшкиного кабинета есть вместилище благодати, в которую я сейчас помещен. И странно было бы страдать от недостатка солнца и тепла в тропиках.

Одним словом, после молитвы я потянулся к Пушкину, которого приметил, — академический маленький десятитомник 1949 года. Наугад вынул том. Это оказался VI — с прозой. Открылось на «Станционном смотрителе», потому что в этом месте была закладка: сложенное вчетверо чье-то письмо. Я машинально скользнул по первым буквам: «Дорогой отец Александр!» Почерк показался мне знакомым. Вгляделся и понял, что это почерк — мой! Это было письмо из валдайской Новой Деревни, датированное 27 августа 1981 года... Я забыл, что когда-либо писал отцу А., и сразу не мог поверить, что почерк мой.

Почему батюшка не бросил письмо в корзину, куда отсылал многие корреспонденции?.. «Я писем давно ничьих не храню», — сказал он однажды. А это по рассеянности, наверное, сунул в книжку... Но ведь ничего же не случайно! Это письмо — знак действенной любви ко мне, неотступного внимания и после смерти. Оклик — оттуда.

***

Пуганый отрок, ступив на дорогу,
боится куста.
Самый короткий путь к Богу
через Христа

Хляби дремучие или казарма —
страх за версту.
Наикратчайший — от Александра
путь к Христу.

Мученическая смерть святого —
прицельный отстрел —
лишь раздвигает снова и снова
жизни предел

***

Там, где топор долгожданную жертву настиг,
где от столетних дубов не дождешься улик, —
рядом стоявшие, эти-то видели точно.
Эти молчат — потому их не тронули, не спилили...
Там, где рябины глазастые в страхе застыли,
тоже свидетели... Где отпевали заочно
раньше, чем в храме, его коростель и синица, —
там, на родимой болотине встала божница.
Тащат паломники славу посмертную снизу.
Пишут записки: «Болящих Варвару, Анфису
оборони... Пелагею, Петра, Николая...»
Пишут записки, заступника в нем прославляя.
Так и пойдет почитание — мимо приказов
сверху... Из гущи легенд и меморий.
Мимо редутов, где наши полковники в рясах
статус блюдут канонических территорий.
Там, где божничка обочь притулилась, запнулась
дорога...
Отче святым Александре, моли о нас Бога.
 

«СРЕТЕНЬЕ» В НОВОЙ ДЕРЕВНЕ

I

На месте все — и ангельская сила,
и демонская — распродажный ларь,
и колокол безгласный, и звонарь
на месте... как и тень паникадила,
и царские врата... И лишь алтарь
смещен туда, где свежая могила.

Она отныне для меня — престол,
доступный взору и поющим птахам.
Она и есть кубический символ
вселенскости
над заповедным прахом.

И таинство свершается над ней,
когда Святаго Духа призывает
и огненную чашу поднимает
за близкою стеною иерей.

И в этот миг причастником смиренным
я на коленях перед ней стою.
И всякий раз в кресте обыкновенном
зажженный семисвечник узнаю.

II

«Ныне отпущаеши раба Твоего с миром»,
Ох, не на пожарище, а на поле минном
примостилась церковка — островочком стиснутым,
близ горы Акуловой, где поэт витийствовал.
Близ того седалища, где, как сообщалось,
с солнцем у товарища встреча состоялась.
Бог с ним, со товарищем, павшим в лихолетие.
Не об том история. А о храме «Сретенье».
Привечавшем издавна — старых или малых —
стороной рискованной. Радостно встречал их
прозорливый батюшка   — добрый, нет добрее.
В правильном обличий — древний лик еврея.
В каждом народившемся, в самом разнесчастном,
он Христа-младенца видел взором ясным.
И к нему протягивал — не всегда с амвона —
руки безотказные старца Симеона.
Дух Святой сопутствовал здесь сердцам открытым
по его заслугам лишь, по его молитвам.

А теперь хоть в крик кричи, не хватает крика!!!
«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко...»
Не случайно «Сретенье» с ним не разлучает.
Здесь же похороненный,
здесь же и встречает...